Я вернулась домой без покупки.
– Горшок для фикуса стоит сто пятьдесят пять злотых, – информировала я мать с холодной яростью. – И во второй раз за ним не пойду!
– Не пойдешь? – спросила мамуля, схватила фикус в старом маленьком горшке и вышвырнула его за окно.
Я успела на лету перехватить цветок. Не потому что боялась – вдруг кому на голову свалится, просто жаль было цветочка. Взяла я сто пятьдесят пять злотых и во второй раз отправилась за горшком. Сомневаюсь, что кто-нибудь другой заставил бы меня это сделать.
Тут бы мне уже раз и навсегда хотелось закончить с анализом комплексов, развившихся во мне из-за собственной матери. В возрасте четырнадцати-пятнадцати лет я была девочкой очень впечатлительной, даже экзальтированной. Мать я обожала до безумия, чему совершенно не мешали ее выходки и недостатки. Правда, я возмущалась, протестовала, но всегда подчинялась. По воскресеньям, например, к нам приезжала Тереса, мать вместе с ней отправлялась на кладбище, а мне приказывала докончить приготовление обеда. Из-за этого я не могла бывать на дневных концертах в «Роме». Эти концерты начинались в двенадцать дня и были для меня драгоценны, ибо окультуриться я решила непременно, а ходить по пятницам на вечерние концерты не могла. Туда требовался вечерний туалет, которого у меня не было.
И много еще подобных неприятностей доставляла мне мать, тем не менее я продолжала ее обожать и теряла голову из-за тревоги о ее здоровье. Если принять во внимание, что сейчас ей восемьдесят четыре года и недавно она запустила в медсестру хрустальным графинчиком с янтарным спиртом, ее здоровье не было в столь катастрофическом состоянии, как мне представлялось. Головные боли, которыми она страдала в молодости, прекратились после операции. Правда, и печень, и нервы не были в порядке, и этими своими нервами она держала в напряжении всех окружающих. Ее никак нельзя было нервировать, а она совсем распоясалась и даже не пыталась сдерживать своих эмоций. Не знаю, как для остальных родственников, но для меня эта ее черта была костью в горле.
А уж когда мать принималась что-то искать, можно было и вовсе с ума сойти. Все уже готовы выйти из дому, но потерялись ее перчатки. Или ключи. Или шарфик. И поднимается дым коромыслом. К поискам подключаются все, делается это в спешке, в нервах, в слезах. И даже сейчас, когда в моем присутствии кто-то начинает что-то искать, я стискиваю зубы, мысленно решив ни за что не подключаться к поискам, а через минуту не выдерживаю и, проклиная все на свете, тоже принимаюсь искать, вспоминая сцены своей молодости. Самостоятельно же матери никогда ничего найти не удавалось, она умела только терять.
Что же касается нервов, то тут у матери явно было не все с ними в порядке. Она не могла ждать. Никогда, никого, ни при каких обстоятельствах. Если кто-нибудь из членов семьи запаздывал, мать сама переживала жуткие мучения и всех присутствующих доводила до исступления. Ей сразу же мерещились всякие ужасы, и она немедленно посылала кого-нибудь на поиски опаздывавшего. Чаще всего эта роль отводилась мне, ибо я всегда была под рукой. Проходило десять минут, больше мать не выдерживала и отправляла меня на поиски. Возражать было бесполезно, из двух зол я предпочитала уйти из дому и торчать на улице, а не выслушивать материнские предположения относительно тех ужасов, которые непременно приключились с опоздавшим. С другой стороны, у меня была деятельная натура и торчать в бездействии перед домом было выше моих сил. Я сразу же начинала раскидывать мозгами, где именно могла задержаться опоздавшая особа, и пыталась действительно пойти ей навстречу или поискать в другом месте, то есть поддавалась материнской истерии. С ума можно сойти! Как правило, опоздания происходили по самым естественным причинам. Отец, например, ведь работал, и после работы ему еще много надо было чего сделать для дома и для семьи, ездил он на городском транспорте, и уже этих трех причин вполне достаточно было для того, чтобы оправдать незначительное опоздание. Моя мать не работала, для семьи ничего не делала за пределами дома, никогда не ездила на городском транспорте в часы пик, и ее не удавалось убедить в том, что не опаздывать в таких условиях просто невозможно.
В то же время мать обладала редким обаянием и многими достоинствами. Я изо всех сил хотела сделать ее счастливой, но удалось мне это лишь через сорок три года, один-единственный раз в жизни, когда в день ее именин я принесла ей паспорт с канадской визой. До того мои попытки организовать выезд матери в Канаду на несколько месяцев кончались неудачей. А все прочие потуги осчастливить мать не приводили к успеху. Во всех моих достижениях она вечно находила недостатки. Разумеется, не все так плохо обстояло с характером матери, просто в памяти глубже отпечатываются темные и неприятные стороны, доставившие мне в жизни столько горя.
Мать всегда заявляла, что вышла замуж лишь для того, чтобы сбежать из дому, от своей матери. Она уже не могла больше выносить бабушку. Вот и я стала подумывать, не поступить ли и мне так же, и вскоре мысль о выходе замуж и бегстве из родительского дома стала моей мечтой. В те чрезвычайно сложные времена и при своем несовершеннолетии я не смогла ее осуществить.
Самокритично признаю, что кретинкой я была исключительной, истеричность оказалась закодированной в моем характере и усугублялась переходным возрастом. Я восставала против всех и вся, мне не нравился весь свет и я сама себе тоже. И если бы не суровая действительность, заставляющая держать себя в рамках, сдерживать и свою, и материнскую истеричность, не знаю, чем бы все кончилось. И наверное, при всей моей щенячьей глупости проскальзывала во мне искра самосохранения и хватало ума обуздывать идиотские порывы. Но спасало меня, прежде всего, присущее мне всегда чувство юмора, благодарение Господу!
Воспитывать меня пыталась Люпина, без милосердия искореняя во мне дурные, по ее представлению, свойства характера. Боюсь, она в этом немного переусердствовала.
Чтобы искоренить во мне, например, самомнение, она высмеивала мою внешность и прибегала при этом прямо-таки к варварским методам. Говорила:
– Будь у меня такое лицо, я бы на нем только сидела, а не показывала людям. Гляди сама, ведь остается лишь приделать ручку – и получится вылитая сковорода! А двигается она как, двигается! Будто деревянная!
Я и без того не считала себя красавицей, тем не менее такая беспощадная критика в переходном возрасте могла развить в девочке комплексы на всю жизнь. Тереса тоже воспитывала меня, хотя и не столь настырно. А бабушка в основном старалась развить во мне работоспособность.
– Да перестань же копаться! – шпыняла она меня. – Работа должна делаться мигом, раз-два, всегда есть дело, не успеешь покончить с одним, как тебя уже поджидает следующее. Господи Иисусе!
Мать не мешала им меня воспитывать, кажется, вообще не замечала этих педагогических приемов, она донимала меня другим. Мрачными предсказаниями. Она обожала огорчения, неприятности и не могла жить без них.
Ага, относительно мрачных предсказаний. Непонятно почему Люцина из года в год пророчила мне трудности с обучением в школе. В начале каждого учебного года она мрачно изрекала:
– До сих пор у тебя все шло гладко, но вот в этом году ты узнаешь, почем фунт лиха!
И я в панике ожидала предстоящих ужасов, стараясь на всякий случай учиться еще лучше и, сама того не желая, становясь отличницей. Если Люцина своими страшными пророчествами стремилась именно к такому допингу, надо признать, ее метод полностью себя оправдал.
Все родственники дружно пытались искоренить во мне эгоистичность, которой во мне не было, и я им не удивляюсь. Единственный ребенок в большой семье просто не мог не вырасти эгоистом. Но они как-то упустили из виду многие существенные обстоятельства. Войну, например, а потом трудности послевоенного периода, капризную и неприспособленную к жизни мою мать и пр. Как бы там ни было, упорное повторение на протяжении многих лет «Учти, ты не пуп земли» оказало на меня свое воздействие, и эгоизм, даже если и собирался расцвести во мне, так и не расцвел.
С детства пыталась я выработать в себе благородство характера и много сил приложила к этому. Честно и самокритично записывала я в тетрадь отрицательные черты характера, которые бы мне хотелось исправить, и очень жалею, что эта тетрадь не сохранилась.
Мать имела привычку рано укладываться в постель и, лежа, читать книги, разгадывать кроссворды или раскладывать пасьянсы и при этом пить чай или есть что-нибудь вкусненькое. И не было случая, чтобы она заранее припасла все необходимое. Нет, она сначала укладывалась, а потом мы с отцом метались по квартире, принося ей то карты, то стакан чаю, то лимончик, то книжку, то доску. На замечание, что ведь могла бы сама все это припасти, смертельно обижалась. Думаю, вынося все это, я тоже воспитывала в себе положительные стороны характера и искореняла эгоцентризм.
