Вопросы отпали, когда я пыталась пройти к городской администрации. Все классично, все разумно в этом райцентре: вот Ленин, вот воин-освободитель в элегической еловой тени, - но подойти к главному парадному подъезду без эквилибристики неимоверно трудно. Собачьи экскременты художественно вмерзли в глубокий лед, и, судя по изысканной многосложности этих культурных пластов, лед не чистили несколько месяцев, может быть, с начала зимы, а может быть, с Нового года (когда были арестованы глава Белевского района и глава районного законодательного собрания по обвинению в вымогательстве двух миллионов рублей у инвестора, вздумавшего освоить местные глиноземы. Арестовывали их пышно - с ФСБ, с фанфарами в федеральных информлентах. В городе относятся к этому по-разному: кто-то предполагает подставу и сочувствует, а кто-то считает закономерным концом веревочки).
Нет, уж чего-чего, а дерьма мы не искали. Оно, извините, само. Хотелось нам ровно обратного: сусального, пряничного русского городка, но если администрация не убирает даже у себя под окном, то все остальное совсем грустно. Искали мы с коллегой Дмитрием Наумкиным совсем другое: место культурного досуга горожан. Вечером, во тьме египетской (в интернате рано ложатся спать), ездили по черным ледяным холмам, обнаружили: единственный клуб (кружки, секции, вокально-инструментальные коллективы, народный театр) закрылся в шесть; стали спрашивать кинотеатр. «Там», - лапидарно говорили горожане - и кивали во мглу. Двое, впрочем, объяснили подробно, в конце уточнили: кино уж года два не работает. «Почему?» - «Упал», - сказали мужики. (Кинотеатр оказался вполне прямостоящим, просто заброшенным: выкупили, забили, забыли.) А местная юность, пояснили наши собеседники, вечерами «сидит на трубе», но не сладкой нефтяной, а на всего лишь теплоцентрали. Там, говорят, уютно пьется.
Благотворительность здесь другая. Музей - не то чтобы процветающий, но замечательно эклектичный: экспозиции Жуковского и братьев Киреевских разбавлены невиданным вернисажем - Ван-Гог и Боттичелли, Эль Греко и Пикассо, Ван Дейк и Дега. Надя Ходасевич, жена Фернана Леже, в шестидесятых в Париже встретилась с главредом «Советской культуры», тоже уроженцем Белева, и вспомнила, и расчувствовалась, и сочинила небывалый дар городу, из которого она сбежала пятнадцатилетней: 79 очень хороших факсимильных репродукций шедевров мировой живописи. И вот прекрасные музейные женщины, у которых мужья - как и у всех в Белеве - на отхожих промыслах в больших городах, а зарплата музейная - пять тысяч, и сейчас, после очередного повышения, снова понизилась, - совещаются, у кого бы попросить тысячу рублей на подарки деткам, которые завтра будут участвовать в музейном празднике, потому что деток никак нельзя отпускать без подарка. Они же объясняют, почему Белев так и не стал Суздалем. Турфирмы начали было возить экскурсии, но быстро поняли, что гробить автобусы по таким дорогам - себе дороже. «Сделайте хотя бы в городе дороги - будут туристы». Дороги не сделали. Турист, конечно, идет, но самодеятельный, тонким частным ручейком, пользы от него нет.
- Здесь ничего, можно жить, - говорит Римма. - Путная богадельня.
Римма Торохова - экономист, закончила Плехановский институт в Москве и много лет работала в передовом агрокомплексе имени Ленина в Новомосковском районе - по всему СССР гремело это тучное хозяйство, руководимое аграрным гением Василием Стародубцевым, впоследствии - гэкачепистом, губернатором Тульской области и не очень удачливым, но шумным заступником колхозного крестьянства. Новомосковск от Белева - не ближний свет, и ныне ее - живую, умную и мужественную, полупарализованную, совсем еще не старую Римму - не навещает никто. Есть сын, Римма сначала не хочет говорить о нем, но все-таки заговаривает и плачет: «Я не знаю, где он»; сначала за Риммой ухаживала невестка, «но они разошлись, а кто я ей - чужой человек». Есть дочь - живет в Москве, второй раз вышла замуж. «Не навещает. Отстаньте, говорит, все от меня». Несмотря на полупаралич, Римма говорит разборчиво и старается быть жесткой, но при слове «сын» начинает рыдать взахлеб.
Она откуда-то знает, что лучше уже не будет, считает «путную богадельню» своим последним приютом и напрочь отказывается от сочувствия. (Надежда Петровна, старший фельдшер, шепчет мне: «Она много читает, журналы выписывает…») Впрочем, недавно стала двигаться рука, но совсем, совсем уже отказывает правая почка. Операцию на почке предлагали давно, но после нее надо было «ходить с бутылкой в боку» - спасибо, не надо, Римма не будет ходить с бутылкой. «Чем помочь вам?» - «А чем вы мне поможете? Ничем. У меня все есть. Чего нет, я сама покупаю». У нее есть тумбочка, кровать, книги и плакатик - разворот из журнала. На плакатике - триумф фотошопа - обнимаются и смеются молодожены в белых одеждах, Пугачева и Галкин.
Именно здесь, в отделении для лежачих, многим физически трудно заговорить о детях. Начинают ровно: «училась», «работала», «осиротела», «бомбили», «были под немцем», «послали на курсы», «заболела», но как доходит до детей - все, сотрясаются в рыданиях. Спокойно рассказывают про смерть родителей - «папа попал под поезд в тридцать пятом, мама ослепла», а вот сын, дочь - это уже невозможное. «Мой сын был инвалид, в детстве соседский мальчик по злобе пробил ему голову гвоздем, вот тут. Но он был уважаемым человеком, часовым мастером, он умер от инфаркта, потому что люди злые, сказали про него…» - и уже не в силах произнести, что сказали злые люди.
В другой палате - Надежда Васильевна Крылова, бывшая жительница областного центра, одна из самых молодых в интернате - всего-то 62 года. Не сразу догадываюсь, что громадность слез - от громадных плюсовых диоптрий; она мучительно собирает дыхание для разговора. Детский полиомиелит, образование пять классов, работа на растворовом заводе, двое детей. Плохо, с трудом, но ходила, работала, а в 50 лет - ущемление нерва, «сделали укол» и совсем обездвижела. Сын. Да, сын есть… «Нет, не могу…» - «Обижал?» - «Он такой… квартиру спалил». Есть дочь, очень хорошая, навещает часто (ездит за 115 километров), но забрать - куда ей? «Сама бедная» - трое детей в двушке, младший мальчик инвалид, недавно сделали операцию на сердце. «Не хочу такой жизни как у меня, никому не хочу». Надежда Васильевна, большая, беспомощная, укрытая по пояс, плачет на своем антипролежневом матрасе, даре нацпроекта «Здравоохранение»; от нацпроекта дому милосердия в прошлом году обломился еще один матрас и пять пачек памперсов. Здешние лежачие памперсов даже и не просят - знают, это очень дорогая вещь, настоящий предмет роскоши.
Около трети стариков - одинокие; у остальных есть семья. Кажется, никто не готов вслух осуждать своих детей и внуков, эмоция негодования на родных им неведома. «Не знаю, где он». Или: «Сноха не любит». Или просто: «Пьет». Много слез ужаса и беспомощности - но совсем нет гнева и проклятий. Каждая переживает свою трагедию тихо, кротко и мужественно.
Патетической восточной царицей высится на койке 90-летняя К. - точеный горбоносый профиль, осанистая, в красивом синем халате, таком вызывающем на фоне казенной цветастой фланельки; и когда она начальственно объясняет, что всю жизнь была рабочей в колхозе в Казахстане, косила литовкой сено, поверить невозможно. Четверо знатных сыновей у К., один другого лучше, все с высшим, - летчик, главный ветврач, инженер-газовик, еще кто-то; на фотографиях немолодые костюмные люди почтительно обнимают царственную мать. И такую-то породу, такую стать - сноха заела. «Я сидела, пряла им. Она никогда не позовет, не скажет: айда позавтракать, айда чаю попить. Я сказала: конечно, я мешаю вам, дети. А сноха показала в землю: вам - туда. И я сказала: отвезите меня отсюда, дети». А я думаю, что все непросто, и детям ее, наверное, непросто, и соседкам по палате - тоже. Дети приезжают часто.
Директор интерната не спешит осуждать всех.
- А что делать? - говорит Инна Алексеевна. - Вот представьте: приличная семья, дочери на пятом десятке директивно приказано получить высшее образование. Мать не ходит, целый день лежит одна, без ухода - это разве лучше? Дочь так мучилась, временно отдала, каждый день приходила, очень переживала. Ну есть и другие, конечно. Сын матери по пьяни позвоночник перебил, издевался страшно, где ей лучше?
И другая пациентка рассказывает с плачем, как дочь, продав родную хату, вывезла ее на Украину и, пустившись во все тяжкие, оставила там, фактически бросила. «Я двенадцать дней умирала от голода, не хотела жить, вот так легла на дороге… Люди пришли и отпоили». Глава сельсовета в Закарпатской области, святой человек, связался с местными соцслужбами, отправил бабушку-бомжа на родину. Она просит фельдшера: «Принеси письмо, на окне лежит». Сельсоветчик пишет: «Девчонки…» Один глаз у нее затянут бельмом, в руке суковатая палка. «Дочка, надо резать глаз или как?»
