14 сентября 1931 г. Цветаева пишет Тесковой: нигде не печатают. Муж по-прежнему без работы. «Нам не помогает никто».
Вся эмиграция открыто злобствует. Для нее Цветаева – большевичка. (Это опять из-за мужа, из-за его увлечения евразийством.) Тут уж не до литературных вечеров. Да и печатать ее теперь не станут.
Конечно, не только политические убеждения Али и ее отца выдавили их в СССР. Нет. Сработало Марксово: бытие определяет сознание. Плюс пропаганда. И ничего более. Им просто надоело быть нищими, жить на подаяния. А там, в СССР, все люди – братья, разве они дадут им пропасть? Да и безработицы там давно нет. Так что не придется думать о куске хлеба. Уверен, что именно беспросветная жизнь неимущих эмигрантов и полная неспособность Эфрона, с его неумением что-либо делать, вписаться в жесткие отношения западного рынка, превратили его в убежденного сторонника «социалистического выбора». Впрочем, об этом – чуть далее.
А пока еще из Парижа 3 сентября 1938 г. Цветаева пишет А.Э. Берг: «Я давно уже не живу – потому что такая жизнь – не жизнь, а бесконечная оттяжка: затянувшаяся оттяжка – или бессрочная отсрочка».
* * * * *
Пришло время поближе познакомиться с человеком, во многом предопределившем судьбу Цветаевой, – с ее мужем, Сергеем Яковлевичем Эфроном. Он был на год ее моложе. Когда познакомились в Коктебеле в мае 1911 г., Эфрон был еще робким, нежным, чем-то испуганным 17-летним мальчиком с громадными голубыми глазами. Это был не человек – образ, по крайней мере, в поэтическом мировосприятии Марины, и она, конечно, сразу же в него влюбилась.
Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза – прекрасно-бесполезны!
Под крыльями распахнутых бровей
Две бездны…
Он не занял, да и никто был не в состоянии занять ее душу-вселенную целиком. Поэтому, любя своего Сережу, она, ни в чем не умаляя нежности к нему, могла вспыхивать (и довольно часто) от любви к другим. Но
Я с вызовом ношу его кольцо.
– Да, в Вечности – жена, не на бумаге.
Его чрезмерно узкое лицо
Подобно шпаге…
Она – поэт с безграничным полетом фантазии и воображения. И ей ничего не стоило земного Эфрона воплотить в сказочную мечту о средневековом рыцаре, который ради удовлетворения прихотей своей дамы готов на все:
В его лице я рыцарству верна:
– Всем вам, кто жил и умирал без страху! –
Такие – в роковые времена –
Слагают стансы – и идут на плаху.
«Сережу я люблю бесконечно и навеки, – пишет Марина Василию Розанову 7 марта 1914 г. -… Наша встреча – чудо… Только при нем я могу жить так, как живу – совершенно свободная» (курсив мой. – С.Р.). То-есть так, как будто и нет рядом мужа, живого человека, страдающего от ее свободы.
Но чудес не бывает. Жизнь быстро материализовала ее воображение, и поняла однажды Цветаева, что муж ее на самом деле рыцарь, однако – рыцарь слов, а не поступка. Он умен, благороден, но… в той жизни, в которую их безжалостно бросила судьба, может быть кем угодно, только не опорой.
Любовь Цветаевой по этой причине прошла испытание унижающим человеческое достоинство нищей повседневностью и… сдалась. Восторг обернулся взаимной неприязнью, красивые рифмы – каждодневной перебранкой. Нищета не оставляет людей людьми, она убивает в человеке всё человеческое. А ведь Цветаева еще и поэт. Еще до отъезда за границу к своему мужу Марина написала ему: «Я знаю, что у меня есть судьба. – Это страшно». Она и ездила за своей судьбой трижды: сначала из России – к нему, потом в СССР – за ним. Потом в Елабугу, где судьба уже поджидала ее…
С мужем встретились после нескольких лет разлуки в Берлине. И очень быстро Цветаева осознала, что их «довоенная и дореволюционная любовь» теперь – всего лишь «совместность» и не более того, да и себя она не пощадила: не пригодна она для тихого семейного счастья.
Но Эфрон, вне зависимости от ее любовных увлечений, не устраним принципиально, он – ее долг, ее судьба. Он – навеки. Это она поняла умом и приняла сердцем сразу. С этим и жила. Даже тогда, когда ей стало прозрачно ясно: сама она уже больше не нужна ни мужу своему, ни дочери. Она для них – обуза.
10 января 1935 г., когда все чувства давно отстоялись, она написала В. Буниной: «… дома мне очень тяжело… Всё чужое. Единственное, что уцелело – сознание доброкачественности С.Я. и жалость, с которой, когда-то, всё и началось» (курсив мой. – С.Р.).
Хорошо. Оставим все слова о доброкачественности, рыцарстве, благородстве и достоинстве Эфрона его жене. Она его таким себе слепила, с таким Эфроном она и жила. Для нас много интереснее она, ее судьба, но и он также, ибо этот «благородный рыцарь» играл в ее жизни далеко не последнюю роль.
Когда их семья оказалась один на один с чисто бытовыми невзгодами, то сразу выяснилось, что Эфрон – рыцарь без шпаги. Сражаться он умел только с бумагой, ни к какому практическому делу был не способен и на поверку оказался дилетантом во всем, человеком надежным, но бесполезным и безвольным. Он стал не опорой, а обузой. И самое поразительное, что все это абсолютно его не тяготило. Эфрон был твердо убежден, что не он у Марины, а она у него на шее сидит, и он, падая от изнеможения, везет этот тяжкий семейный воз *.
«Негодяй Эфрон или ничтожество, – говорил Иосиф Бродский, – не знаю. Скорее последнее, хотя в прикладном отношении – конечно, негодяй. Но коли Марина его любила, то не мне его судить». Так мог сказать только поэт о поэте: сначала «осудил» и на «негодяя», и на «ничтожество», а потом отошел в сторону.
Быстро раскусил Эфрона доброжелательно относившийся к Цветаевой М.Л. Слоним. Он писал про него в своих воспоминаниях: «Как и многие слабые люди, он искал служения: в молодости служил Марине, потом Белой Мечте, затем его захватило Евразийство, оно привело его к русскому коммунизму, как к исповеданию веры». Одним словом, Эфрон так и прожил свою жизнь, ничего не поняв в ней, он жил химерами, а химеры очень тонко вели его слабую натуру туда, откуда не возвращаются. Уже к 1930 г. стало ясно: Эфрон окончательно превратился в драматическую и одновременно жалкую фигуру «типичного неудачника». За что бы он ни брался, все валилось из рук: издательская ли деятельность или попытка стать кинооператором. Всё неизменно разваливалось. И он вновь был не у дел. А семья – без средств.
Марк Слоним безусловно прав: слабый человек способен только служить, ему нужно место службы и нужен хозяин. Тогда он и слабым быть перестает. Менять же хозяев – тоже удел слабых. Поэтому Эфрон очень быстро убедил себя, что «белая идея» не может быть оторвана от реальной истории, а реальная история России – это Евразийство, а его идеи, в свою очередь, уже воплощаются в жизнь через строительство коммунизма в отдельно взятой стране. А это – его страна.
Такая вот примитивная, зато убаюкивающая рыцарскую совесть схема. Плюс беспросветная нужда. Она способна сдвинуть с любой идеи и взамен подставить ту, которая окажется под рукой. Да еще его любимая сестра Елизавета Эфрон. Она – в СССР. Работает. Пусть она живет в унизительной коммуналке, зато не голодает. Значит там, а не здесь, на Западе, строят правильную жизнь. Значит место его там. И он должен быть там…
Анна Саакянц права, что Эфрон и в этой своей «оправда-тельной» схеме оставался человеком чести. Он был не один, кого изловила советская пропаганда, но все, кто попали в ее сети, имели одну незавидную общность, – то были люди преимущественно бездарные, с недалеким, бытовым мышлением. Именно талант не позволял другим кивать согласно головами в ответ на красивые, но лживые фразы. Люди типа Эфрона были уже не в состоянии трезво оценивать происходящее, они ступенька за ступенькой спускались «по лестнице оправдания зла – вплоть до соучастия в нем». Последние закавыченные нами слова принадлежат Ирме Кудровой. Возражать ей мы не будем.
Вот эти ступеньки.
В 1925 г. Эфрон еще с Добровольческой армией, он – раб Белой идеи, он – не приемлет Советскую Россию. А уже через год, в Париже, он вместе с другими своими единомышленниками затеял издание журнала «Вёрсты». В нем они уже ни белые, ни красные, они – евразийцы. Они были искренни в этой идее. И не понимали, что вносят явный раскол в русскую эмиграцию, ослабляют ее. Более того, уж и вовсе им было невдомек, что, не имея удостоверения сотрудников ОГПУ, они объективно работают на советские спецслужбы, ибо основная задача «заграничного отдела» ОГПУ как раз в том и состояла, чтобы расколоть эмиграцию и развернуть эти осколки в направлении Советского Союза.
Эфрон, а следовательно и Цветаева, в глазах эмиграции очень быстро становятся «большевиками». Уже с 1927 г. Эфрон непримиримый евразиец, сторонник левого, наиболее радикального его крыла, цель которого – установить живую связь с Россией путем открытого разрыва с культурными традициями Запада. Оставался всего один шаг, чтобы от идейных связей с большевистской Россией через публикуемые им в «Вёрстах» статьи перейти к деловым контактам с СССР через его «органы».
