родители ни разу нас за этим не поймали.
Кроме того, там были и более отталкивающие вещи. У мамы была книжка, в которой она записывала размеры клиентов, с которыми спала, и оставляла про них прочие комментарии.
Мамина деятельность в этом помещении все больше становилась частью нашей жизни на нижних этажах. Папа подключил аудионяню и таким образом мог подслушивать, что происходит на маминых встречах из любого места в доме. Иногда он даже включал передатчик, когда мы были рядом. Слушать это было омерзительно – оттуда раздавались ужасные кряхтения и стоны – и от этого никуда нельзя было деться. Папа лишь смеялся над нашим замешательством.
Еще после клиентов оставались презервативы, которые папа находил и хранил после ухода мужчин, и даже целая коллекция трусиков, которые мама оставляла после своих встреч. Эти вещи, все еще в сперме, складывались в банки для хранения и убирались на мамину каминную полку. А когда кто-либо из мужчин переставал приходить, из банки все это доставали и сжигали, и оставшийся пепел пересыпался в другую банку – это были самые омерзительные моменты. Папа описывал нам все эти тошнотворные процедуры всегда с большим удовольствием и грязными подробностями.
На суде мама всеми силами пыталась настаивать, что ее работа проституткой происходила исключительно под давлением папы, что это был просто еще один из аспектов адской жизни, которую он ей устроил. Она говорила то же самое мне и когда я выросла, и когда навещала ее в тюрьме после вынесения приговора: что ее возмущало прозвище «Мэнди» и, особенно с годами, эту работу она считала тягостной и унизительной. Некоторыми клиентами были папины приятели, и их она особенно не хотела принимать. Один, в частности, был другом семьи. «Мне нужно подняться наверх и удовлетворить этого сраного мужика», – говорила она мне, пока я мыла посуду после ужина, хотя никогда не признавалась, кто именно был этим «другом».
Но во всем остальном она казалась более чем добровольной участницей. Все убранство в этом помещении на верхнем этаже выглядело не так, словно папа заставляет ее заниматься всем этим, а как их совместное предприятие – даже лежала подушка с надписью «Мама и папа» на том диване, где мужчины сидели и ждали ее. К тому же спальня мамы с папой находилась не то что в противоположной части дома, как можно было ожидать, а всего в нескольких футах от того места, где мама развлекала клиентов. Над их брачным ложем папа повесил металлическую табличку, на которой он написал слово, грубо обозначающее влагалище. Это ярко показывало, как их собственная половая жизнь зависит от маминого занятия проституцией и пересекается с ней, а не является чем-то, чему требуется отдельный укромный уголок.
Сейчас, когда я повзрослела, для меня удивительно, как легко мы, дети, приняли эту часть жизни мамы и папы, выходящую за рамки нормального. Конечно, мы знали, что в других семьях такого нет, и делали все возможное, чтобы скрыть эту часть жизни от внешнего мира, потому что – помимо всего прочего – это было невероятно стыдно. Но в конце концов мы просто смирились с тем, что такая вот они пара.
Страх перед тем, что семья может развалиться, был одной из причин, по которой я старалась не переживать по поводу этой черты родителей. Хезер чувствовала то же самое. Нам казалось, что если мы будем тихими и послушными, если постараемся угождать изо всех сил, то это снизит шансы развалиться всему нашему дому.
Иногда мы выезжали на семейные каникулы. В один год мы съездили в Уэльс, посмотрели морское побережье и покатались по Сноудонии [1] с четырехспальным домом-фургоном и тентом. Я помню, это было очень весело. Мы все набились в задней части папиного фургона. Это было ужасное средство передвижения для путешествий. Папины инструменты – молотки и пилы – свешивались с боков фургона и часто падали на нас. Еще там не было сидений, поэтому нам приходилось облокачиваться на колесные ниши или просто сидеть на старом куске ковра, лежавшем на полу. Там не было ни окон, ни нормальной вентиляции. Помню, однажды мы все отравились газами, которые просачивались внутрь фургона из неисправной выхлопной трубы. Нам было очень плохо. Но когда мы отправлялись в путешествие, мы обычно не обращали внимания на такой дискомфорт. Все это выглядело как большое приключение. Иногда папа даже (это запрещается делать) разрешал нам ехать в доме на прицепе, пока фургон тянул его за собой. Мы скакали внутри прицепа, смеялись и кричали от восторга.
Еще одни каникулы прошли в кемпинге для домов-фургонов в городке Крэйвен-Армс графства Шропшир. Мама сказала, что ей там очень нравится, и она одно время хотела переехать туда. Рядом с кемпингом была ярмарочная площадь, но нам нельзя было туда заходить, мама с папой говорили, что нам это не по карману. Как бы то ни было, мы подружились с другими детьми в кемпинге. Хезер, Стив и я были уже в раннем подростковом возрасте, и было так здорово быть где-то вдали от дома и просто проводить время с ровесниками. Это и правда были очень хорошие каникулы, хотя все старшие дети в нашей семье вынуждены были спать под тентом, где было очень холодно, или в задней части папиного фургона. Младшие дети спали в доме-фургоне с мамой и папой. Впрочем, это не мешало родителям заниматься сексом. Я помню, как возвращалась к фургону поздним вечером и увидела, что он раскачивается от того, что они внутри. Со мной было несколько друзей, с которыми я познакомилась в кемпинге, и я изо всех сил надеялась, что они ничего не заметили.
Среди всех вещей, которые я больше всего любила в таких вот каникулах на выезде, было чувство принятия другими людьми, которые не считают, что с нами что-то не так. Они не дразнили нас и не приставали к нам. Для них мы казались нормальными, а не странной семейкой из дома на Кромвель-стрит.
Большинство наших отъездов из дома занимали один день. Иногда мы ездили в сафари-зоопарки. Мама с папой никогда себе бы этого не позволили, если бы им пришлось платить за всю
