нагромождения огромных отвесных гор. Миллионы тонн хаотично застыли в причудливом, но прекрасном беспорядке. «Неужели, – думал он, – это ледники так удивительно разместили гигантские глыбы, на вершинах которых ухитрились расти хвойные деревья?» Сергей Иванович задыхался и обливался потом. Были минуты, когда наступало какое-то безразличие, отупение, ноги подкашивались и темп восхождения Сергея Ивановича становился все медленнее. Когда приходилось огибать скалу, он, придерживаясь за скобу правой рукой, успевал приложить левую руку к пульсу, который так частил, метался, что казался сплошным ударом. Сергей Иванович стал уговаривать свое сердце: «Не подведи меня, брат, не опозорь перед членами делегации». В левом кармане пиджака у него находились маленькие иконки: Иисуса Христа и Божьей Матери, и он, как православный человек, свято верил, что они придают ему силы, они спасут его.
Впереди идущие Харольд и Александр Васильевич время от времени напоминали о себе и справлялись у Сергея Ивановича о самочувствии, он неизменно откликался бодрым голосом: «Все нормально!» Хотя каждый шаг, каждый метр наверх требовал невероятных усилий, и профессору казалось, что физический и моральный потенциал у него на исходе. Дыхание было беспорядочным, а сердце готово было вырваться из груди.
Видимость в этот день была великолепной, и, чтобы не смотреть в глаза ущелью, он смотрел вверх, на изрезанные гребни гор, которые иногда обволакивались кучевыми облаками. Страха не было. Было лишь пожелание себе: только бы выдержало сердце. И оно не подводило, словно обнаруживало дополнительные ресурсы организма. По скобам они вошли в расщелину, в которой было сыро и прохладно. Первых скоб не было, и Сергей Иванович из последних сил подтянулся на руках и, перехватив верхние скобы, поставил соскальзывающие ноги на нижнюю скобу. Неимоверные усилия последних метров были таковы, что даже возникла мысль: «А может, разжать пальцы рук и не мучиться...». Он подставил свой лоб и щеку к влажному граниту, и слезы с потом, соединившись, текли по лицу, и не было даже сил его вытереть. Сверху уже кричали Харольд и Александр, поторапливали Сергея Ивановича. Через некоторое время в расщелине появилось солнце, а еще через метров двадцать он увидел, что ребята выходят на поверхность, на плато. Когда Сергей Иванович вышел наверх, он увидел, что плато разделено пропастью на две части. Со всех сторон – ущелье. И соединены эти части пятиметровым бревном. Сергей Иванович пытался шутить: «tugam mudi» (по латыни – «бегство от мира» кончилось) – и пошел к бревну. Харольд и Александр отряхивались и обратили внимание только тогда, когда Сергей Иванович уже прошел половину пути над пропастью. Конечно, по бревну ходили экипированные люди в связке, со страховкой. Профессор был уверен в себе, т. к. полагал, что он выдержал такой путь, осталось всего каких-нибудь пять метров до места, где прибита на цепь тетрадь, в которой расписывались альпинисты из разных стран мира. Что он – хуже их? Сергей Иванович прошел уже большую часть бревна, когда оно зашаталось, но это не смутило его. Он прошел спокойно до конца. Затем подошел к прибитой на цепь тетради, внутри которой лежала ручка, расписался в ней: «Русинов Сергей Иванович из Новосибирска», поставил дату, постоял некоторое время у худенькой березки, чудом взметнувшейся на такую высоту, подержался правой рукой за тонкий ствол и почему-то вспомнил строчки А. Фирсова, а может, С. Викулова: «Когда умрет последняя береза, умрет последний русский человек». И подался обратно. Он прошел обратно хорошо, бревно даже не дрогнуло. Когда оказался рядом с попутчиками, он обратил внимание на их бледность. Они еще какое-то время молчали, а потом их прорвало. Харольд ругался, матерился на шести языках, и особенно на русском: «У вас что, все такие дураки в Сибири?! Я одиннадцать лет вожу сюда людей, и ни одного такого случая не было. Ведь я же за вас несу ответственность. Вы что, не обратили внимание на подписи в тетради: там фамилии членов делегаций, и проходим мы туда только в связке, образуя живой коридор». Сергей Иванович слабо защищался: дураков, мол, в Сибири немного, и один среди них он. Хотя заметил: «Кажется, дурак по-турецки «остановка». Не ругайте меня, я учился в высшем летном». Но видно было, что он счастлив, что он одержал победу над собой, что этот день для него будет одним из самых примечательных в его жизни. Наконец, Харольд перестал ругаться и после легкой закуски заявил, что приглашает Сергея Ивановича и Александра вечером за свой счет в китайский ресторан.
Когда возвращались обратно, Харольд был настолько милостив, что предложил Сергею Ивановичу по своему сотовому телефону переговорить с Новосибирском. И снова удача: профессор набрал код России, города и номер телефона – трубку взял сын Игорь. Слышимость была прекрасной, и радостный отец, волнуясь, сказал: «Ты даже не представляешь, сын, откуда я тебе звоню: из ущелья Саксонской Швейцарии, через два дня прилечу и расскажу подробнее». Вечером этого же дня три профессора сидели в китайском ресторане. Сергей Иванович лишь только попробовал бамбуковой водки и никак не мог освоить брать пищу палочками. А через три рюмки все перешли на вилки и ложки. По ходу ужина Сергей Иванович рассказал, что в детстве он на спор ходил по верхней перекладине деревянного моста речки Тары (длиной до двухсот метров). Внизу стояли бревна, обитые железом, как ледоколы, чтобы весной, когда идет половодье, льдом не снесло деревянный мост.
– Представляете, иду по перилам моста, а где-нибудь на середине перекладины появлялась полоска частично сгнившего дерева.
Объясняю: на мосту встречались весной и летом вечером влюбленные, они за разговором отколупывали дерево и бросали щепки в воду, наблюдая, как они плывут по течению. Ходил босиком, и частенько в ноги впивались занозы, но зато был вознагражден похвалами сверстников за смелость. Пацаны же и разносили новость по всему селу. Мать узнавала о моих чудачествах, и мне от нее доставалось. Воспитывала она меня одна, отец погиб в декабре 1941 года под Москвой. Сибирские полки были больше чем наполовину уничтожены фашистами. Отцу было 22 года от роду, он даже не узнал о том, что у него родился сын, так что я пережил отца на 34 года, – закончил свой монолог профессор. Сергей Иванович был в самом радужном, приподнятом настроении, давно с ним такого не было. В отеле он принял душ, помолился перед сном, правда, при этом вновь подумал: «Только бы не умереть ночью во сне, уж слишком трудным и волнительным был день». Для него самое страшное было – умереть на чужбине. Эти хлопоты, эти разговоры, свинцовый гроб, неудобство
