— И обеспечения у нас ноль, — продолжает инструктор. Лицо его становится злым. — Но мы все равно поедем. Все, кто не за нас, против нас! — зычно, для бойцов, произносит он. — Я не капеллан и проповеди врагу читать не стану! Не забываем, что пуля летит по навесной траектории! Она не летит прямо! Значит, передвижения должны быть хаотичными! Ха-о‑тич-ны-ми!
Еще одна воинская часть. Кабинет. За столом майор, пожелавший не раскрывать свое имя. Он принимал участие в работе штаба АТО. Через несколько дней собирается отбыть в новую командировку на передовую. Сейчас он пьет чай из кружки.
— Солдаты не хотят понять, — говорит он, — что им придется брать инициативу на себя. Война не ведется по штампам. Война — это ежесекундная архикритичная ситуация, в которой происходит смерть! — Он стучит ложкой по столу. — Поэтому солдату надо включать голову! Не надо стоять как бараны, когда твои товарищи просят о помощи! Кто такой герой? Это человек, который в отдельно взятой ситуации берет всю ответственность на себя.
— И такое может исходить от маленького солдатика — рядового? — спрашиваю я.
— На войне право голоса имеют все. Решение принимает командир, но если оно неправильное, солдаты включают инициативу. Они берут командира за ухо и говорят: «Слушай, мы тут чьи друзья — украинских граждан или русского медведя?» Но солдаты до сих пор не могут понять своим куриным умом, что они на передке, а там есть только смерть. Знаете, почему те, с кем вы встречались, задают себе такие бестолковые вопросы: «А почему мне не отдают приказа стрелять во вражеский беспилотник?» А потому что они морально не готовы взять на себя ответственность. А почему бы ему, солдату, не сделать так: пах! — ой, упал. И что ж он такого плохого сделал? И как же его накажут? Родителей вызовут на передовую?! — кричит он, лицо его краснеет, а грудь раздувается под военной формой.
— Хотите ли вы сказать, что в украинской армии может накопиться критическая масса несогласных? Особенно несогласных командиров среднего звена?
— Она уже накопилась, — отвечает военный. — И генералы это понимают. У нас не семь жизней. Когда идешь на передовую и возвращаешься с «двухсотыми», то уже не боишься сказать генералам правду в глаза. А что они мне сделают? Званий лишат? А я уже не один. Нас много. Но пока мы не критическая масса. Мы здоровый рациональный слой. И если мне скажут, что к девятнадцатому числу я должен очистить Донецк для того, чтобы жена президента Америки смогла проехаться по нему в экипаже, запряженном тройкой, то я возьму такого генерала… и сломаю ему руку. И не я один. И за нами пойдут солдаты. А что такое маленький солдат на войне? Движущая сила.
В конце я спрашиваю майора, не намекает ли он, что в украинской армии может произойти переворот. То есть недовольные командиры среднего звена надавят своей накопившейся за недолгие месяцы войны критической массой на генералов и сместят их. Он просит меня выключить диктофон.
— Вы правы, — усмехаясь, говорит он. — Мы очень злы. Но переворота, возможно, не будет. Пока мы даем им шанс все понять и уйти самим.
«Уазик» выезжает с базы. За окошком вырастают два столба: красно-белый польский и желто-голубой украинский.
— Лiс польский, — показывает пограничник, сидящий за рулем. — Грибы польские. И дерева польские.
За сеткой, отделяющей Украину от Польши, лес выше и деревья смотрятся довольными, сытыми. Солнце ярко светит между их толстыми стволами. На украинскую сторону все больше падает тень.
Донбасс. Город Антрацит
Город запирается двумя блокпостами — на въезде и выезде. Штаб Луганской Народной Республики расположился напротив проходной рудоремонтного завода. С фасада он обложен мешками с песком. Колючая проволока. В тени под деревьями синеет бочка для кваса с наглухо завернутым краном. У мешков несут дежурство люди с автоматами. Из нагрудных карманов их курток и жилетов выглядывают гранаты. Между мешками лежит сука, подставив солнцу живот, набухший нерожденными щенками. Когда мимо нее проходят бойцы, она лениво повиливает хвостом.
Мимо центрального входа туда-сюда прогуливается старик в белой рубашке. Временами он тянет морщинистую шею в сторону двери, пытаясь заглянуть туда. Из-за мешков появляется лысеющий человек с густой кудрявой бородой. На нем камуфляжные брюки, черная футболка. В руках два мобильных телефона.
— Какой вопрос? — обращается к старику.
Озираясь по сторонам, тот что-то шепчет в ухо. Выражение лица бородатого меняется с серьезного на брезгливое. Он отстраняется от старика.
— Я тоже могу сейчас сказать, что кто-то взял у меня деньги, — говорит он.
— Но он взял! Взял! — напористым шепотом отвечает старик.
— У вас есть подтверждающие это бумаги? Какие-то доказательства?
— Доказательств никаких, — старик вжимает голову в плечи. — Но он взял, взял! А теперь не хочет меня даже слушать!
— И как вы хотите, чтобы я разговаривал с этим человеком? — строго спрашивает бородатый.
— Ну… пусть ваши хлопцы отбуцают его хорошенько. А что еще с ним делать? Девять месяцев уже не отдает.
— Обращайтесь в милицию.
— А что милиция сейчас сделает? Милиция не работает. Мы больше вам доверяем.
— Вы слышите, что я вам говорю?! — отвечает бородатый. — Если вы сюда пришли, то слушайте! Милиция работает. Обращайтесь к ее начальнику, Павлу Владимировичу!
— Хорошо-хорошо, — отступает старик. — Я тогда до него пойду…
К штабу подъезжает машина с темно-синей мигалкой на крыше. Из нее выскакивают трое вооруженных мужчин. Выволакивают скрюченного и по пояс голого мужчину. Его руки связаны за спиной, а грязно-белая майка закрывает голову. Он бежит к штабу, подгоняемый тычками. Сука, довольно повизгивая, не поднимая головы, виляет и ему.
— Это наркоман, — обращается ко мне бородатый, как выясняется, начальник штаба. — Вы с таким сочувствием смотрите на него — видимо, не встречались с такими людьми в темных переулках. Он сейчас воровал на рынке, чтобы купить дозу. Местные жители нам позвонили и попросили его забрать.
— На то он и зависимый, — говорю я.
— А это очень быстро лечится, — отвечает начальник. — В течение недели. Посидит тут, ломка пройдет, и все будет хорошо. А как вы предлагаете в такое время, когда война, с ним поступать? — говорит он, и последние его слова перекрываются звонком мобильного.
— Да! — отвечает он. — А то, что у вашей девочки сожитель-барыга? — спрашивает в трубку. — Все, уже разобрались, и девочку эту отпустили. Пусть ее родители приедут, заберут машину, телефон… нет, телефон мы ей отдали. Не отдали планшетник. Пусть приедут и заберут… Нет, туда нельзя! — кричит он, видя, что я хочу подойти к привезенному наркоману. — И не надо говорить, что никто ничего не отдает! — кричит уже в трубку. — Они знают, где нас найти, пусть подходят и забирают!
В это время мимо него, бросая по сторонам суровые взгляды, проходит один из тех, кто привез наркомана. На голове у него подвернутая балаклава. Лицо усталое.
— Они уже видели смерть товарищей, — говорит бородатый, — поэтому такие. Вам объяснить, почему они здесь? Многие из них работали на шахте. — Он кивает на здание напротив. — Кто-то там по-прежнему продолжает работать вот прямо сейчас… — смотрит на часы. — Скоро пойдет вторая смена. Я тоже работал на шахте. А потом… те, у кого сознание и совесть проснулись, взяли в руки оружие и пошли защищать родную землю, а у кого не проснулись, остались работать на шахте.
Его перебивает снова зазвонивший телефон.
— На рукавах должны быть белые повязки! — кричит он в трубку. — На обоих! Все началось с Западной Украины, — обращается ко мне. — Захватывали здания там? Было такое? Было. Нам показали, что на Западе и в Киеве такое можно делать. А мы даже никого из этого здания не выгоняли. Нам сами все отдали. Вон они сбоку теперь сидят, — показывает он на здание рядом с большой, кирпичного цвета головой Ленина. — Никто никого не трогает, но город должен содержаться в порядке: водоканал, горгаз, все службы работают… Алло! — снова хватает трубку. — Я что, шутки буду шутить?! Я вам говорю: это наши ребята! Они сменились и ехали домой! В районе трех часов… Не задерживайте их, это наши люди! Ну пожалуйста, не задерживайте их!
В тени под синим брюхом бочки рассаживаются бойцы, вышедшие из штаба. Один из них — мужчина с голубыми глазами и седой бородой. На голове зеленая бандана. В руках автомат. Двоим другим лет по двадцать пять. Оба худощавые и бледные. У одного мягко оттопыриваются уши. Собака лениво встает и идет к ним, волоча по земле набухший живот.
— Кем вы раньше работали? — спрашиваю их.
— Я на шахте, — отвечает молодой.
— Я осмотрщиком вагонов, — говорит другой. — Осматривал поезда и отправлял.
— Я работал в кузнице, — отвечает старший.
