– Ты знаешь, Катерина, что я не вмешиваюсь в твои дела и не намерен быть судьей над твоей нравственностью, но если твои поступки задевают мою честь, я не могу пропустить их спокойно.
– В самом деле! А что же я сделала оскорбительного для твоей чести? – спросила она очень спокойно, но заинтересовавшись.
Тогда Леопольд рассказал ей, что произошло в отеле «Слона», и продолжал:
– Ты можешь себе вообразить, какое впечатление это произвело на графа Витгенштейна и его жену. Графиня больше не желает бывать у нас, чтобы не встречаться с тобой. Ты понимаешь насколько это оскорбительно для нас. Делай, что тебе удобно, но устраивайся так, чтобы твои друзья не были замешаны в твои похождения. Ты обязана сделать это для них. Все знают наши близкие отношения, и никто не поверит, что мы не знаем о твоих поступках. Какую тень это бросает на Ванду!
– Довольно! Ты просто невежа, и твой граф также, – воскликнула Катерина, пожимая плечами.
Затем она обратилась ко мне и объяснила, как все это произошло.
Как-то ночью она почувствовала себя очень плохо и боялась задохнуться. Ее горничная Флора, не ночевала в квартире: она приходила утром, а вечером уходила к себе. В этот день Флора оставалась до полуночи. Катерина послала ее за доктором, прося его прийти к ней еще раз, и чтобы девушке не пришлось сопровождать его, она велела ей отнести доктору ключ от квартиры, чтобы он сам мог отпереть дверь. Доктор пришел и нашел ее горло в очень плохом состоянии, требующем продолжительного ухода, а так как возле Катерины не было никого, то он остался и сам сделал все, что надлежало. Около двух часов Катерина почувствовала себя лучше, и доктор мог уйти.
Катерина рассказала все это не из желания оправдаться или потребности объясниться: она ни о чем подобном не думала; она говорила только потому, что желала показать нам, как она довольна, что «клопиха» проследила за ней как раз в ту ночь, когда к ней пришел не любовник, а врач, и что благодаря этой случайности она имеет теперь право наказать барона за его сплетни. Это ее раздражало, но вместе с тем и забавляло, потому что тоже было проявлением жизни.
Мой муж был, в сущности, несколько разочарован результатом своей настойчивости относительно Катерины.
Меня он удивил, я слушала и не узнавала его. С какой горячностью он принялся защищать свою честь и честь своей жены! Ту же самую честь, которую, по его словам, раньше, не могло задеть легкомыслие его жены и которую Катерина подвергала теперь такой опасности. В то самое время, когда любовники Катерины оскорбляли мою честь, эта же самая честь не имела никакого значения, когда дело касалось его удовольствия! Какая сложная душа у этого человека! Пойму ли я ее когда-нибудь?
В тот же день, вечером Катерина влетела, как бомба, крича:
– Я отхлестала его! Отхлестала!
В дни представлений в Ландестеатре все шикарные мужчины имели обыкновение собираться за некоторое время до спектакля возле кондитерской Мейера, чтобы наблюдать и критиковать подъезжавшую публику. Барон П*** не пропускал этого обыкновения.
Катерина знала это и, вооружившись хлыстом, отправилась туда с целью наказать клеветника.
Он уже собирался покинуть своих приятелей, когда она подошла к нему и сказала:
– Вы наклеветали на меня! Так вот же вам, негодяй!
И она с обеих сторон хлестнула его по лицу.
Она сделала это так быстро и так ловко, что не успели его друзья подойти к нему, как она уже спокойно возвращалась обратно.
Это возбудило громадный скандал в городе. Аристократия возмутилась, что иностранка могла позволить себе нечто подобное; некоторые лица поговаривали об изгнании ее, но другие, более многочисленные, говорили, что этот известный сплетник получил только то, что заслужил, и что существуют еще несколько подобных, с которыми следовало бы поступить таким же образом.
Витгенштейн пришел извиниться; он не знал, что П*** был до такой степени лгун, и прибавил, что будет также просить м-ль Штребингер, которая ему очень симпатична, простить его.
Барон П*** прислал графа Шнора и другого своего приятеля к Леопольду, спрашивая, готов ли он драться с ним.
Мой муж отвечал, что он женат, и если он будет драться из-за м-ль Штребингер, то подаст повод к ложным толкованиям.
Капитан К*** просил у Катерины позволения вызвать барона П***, но она ни за что не хотела согласиться.
Оба «клопа» отправились на некоторое время в деревню, и таким образом победа Катерины была полная.
* * *
Между тем наступил день первого представления оперы.
Нельзя было, конечно, ожидать от Катерины большой симпатии к автору и его произведению; она даже откровенно высказывала желание, чтобы опера провалилась, и сделала для этого все, что только могла.
Судьба решила иначе.
Она купила двадцать мест на представление и велела своему посыльному раздать их товарищам с определенным поручением – свистеть изо всех сил всякий раз, когда они услышат аплодисменты. Каждый из них, кроме того, получил в награду флорин.
Зал был блестящий, все ложи были заняты, дамы нарядились в роскошные туалеты и были необыкновенно оживлены. Наша ложа находилась против ложи графа Витгенштейна. Катерина взором отыскала своих посыльных; все они были на местах. Одетые в свои лучшие одежды, они, вытянувшись в струнку, ожидали событий.
В конце первого акта публика в ложах громко зааплодировала. Катерина насторожилась: не слышно было ни одного свистка, ни один протестующий звук не нарушил аплодисментов.
Она снова посмотрела на своих приверженцев; своими большими, широкими руками они аплодировали сильнее всех, как будто им заплатили за это, и они задались целью честно отработать эти деньги!
Никакого сомнения: эти люди дурно поняли плохой немецкий язык Катерины и вообразили, что эта изящная дама хотела поддержать произведение графа. И они аплодировали!
Катерина нашла это недоразумение таким забавным, что расхохоталась и принялась аплодировать тоже; так как ее злобные намерения потерпели неудачу, она тотчас же решила сыграть более красивую роль и оказать честь произведению врага.
* * *
Катерина имела на меня особое физическое влияние, в котором я долгое время не отдавала себе отчета. Когда она входила в мою комнату, на душе у меня становилось светлее, и мрачнее, когда она покидала меня. А между тем в ее отсутствие я не чувствовала потребности видеть ее, мало думая о ней; казалось бы, я должна была скучать по ней, а между тем, этого никогда не случалось.
Однажды утром она пришла раньше обыкновенного и стала причесываться у меня, предварительно прислав своего куафера. Я сидела возле и смотрела на нее; я заметила тогда одну вещь, которая показалась мне почти страшной. Парикмахер распустил ее волосы, упавшие прямыми прядями; но по мере того, как он расчесывал, они начали извиваться и приподниматься; казалось, что их становится все больше и больше и от прикосновения гребня они слегка скручиваются; когда он кончил, они отстояли почти горизонтально от ее головы.
– Что за удивительные у тебя волосы! – сказала я, пораженная этим явлением.
– Волосы барышни содержат в себе очень много электричества, – заметил Куафер. – Если бы было темно, мы, наверное, увидели бы искры.
Катерина рассмеялась.
Со времени моих последних родов я постоянно страдала головными болями, которых прежде никогда не испытывала. Обыкновенно они мучили меня в продолжение двух или трех дней сряду и так сильно, что я просто дурела от боли.
Однажды, предчувствуя приближение такой головной боли, я решила провести следующий день в кровати, когда вдруг пришла Катерина, прося меня пойти с ней в театр. Я ответила, что нечего и думать об том, так как это вызовет у меня нестерпимую боль. Но она так убедительно настаивала, что я, угадывая какую-то особенную причину ее желания идти непременно в этот вечер в театр, наконец сдалась, и мы отправились.
Давали «Ундину». Сидя рядом с Катериной, полузакрыв глаза, я слушала музыку. Мне становилось все лучше и лучше, и наконец я уже совсем перестала чувствовать боль, голова моя сделалась свежа и легка.
Конечно, не музыка, не публика, не освещение, тем более театральная атмосфера излечили меня, по тому что много раз я убеждалась, что все это только усиливало мою боль, или даже вызывало ее.
В другой раз я лежала больная, когда Катерина пришла навестить меня. Леопольд писал у себя в кабинете. Дети спали. Тишина еще более обостряла мою боль. Катерина спокойно и бесшумно села на мою кровать и тихо сказала мне:
– Не волнуйся, что я пришла. Лежи смирно, закрой глаза и молчи. Предоставь мне самой говорить, может быть, это развлечет тебя.
Затем низким и мягким голосом, совершенно не похожим на свойственный ей живой и громкий говор, она принялась рассказывать мне о своем детстве, о своей прекрасной родине, о любимом озере с его прозрачно-голубыми, свежими водами, в которые она побила погружаться и плавать до тех пор, пока, утомившись, она не ложилась на спину; о том, как волны ласкали ее молодое тело в то время, когда взор утопал в темной лазури бесконечного небесного пространства. Она рассказывала мне, как она уходила ночью в горы, подальше от холодного благочестия, душившего ее дома, не останавливаясь, пока не достигала самой вершины, откуда она смотрела на мир и на людей, которых она ненавидела и готова была попирать ногами; как она проводила всю ночь в лесу, не боясь его обитателей, которых утром будило солнце, прокрадываясь сквозь листву, и как она лакомилась в винограднике и ловила ящериц руками, вызвав их предварительно свистом из расщелин стен; потом она описывала возвращение, наказание голодом и побоями, которые она встречала без единой жалобы или слезы, убежденная, что этим жестоким наказанием она приобретает право на новые шалости.
