аренду лососевой речки в горах, были явно более одиноки, чем рыбаки из рабочего класса, вступившие в клуб, чтобы позволить себе отправиться на однодневную рыбалку в пригород. И все же не следует переоценивать контраст между двумя уровнями этой активности [433]. Физическое пространство между одним рыбаком и другим было аксиомой на всех уровнях, будь это спортивная рыбалка или пресноводная. В неформальном мире рыболовства начала XIX века существовало неписаное правило касательно того, насколько близко может находиться один рыбак к другому. «Во избежание споров, – писал Т. Ф. Солтер, – среди рыболовов принято считать и соглашаться… что между каждым человеком во время рыбалки должна сохраняться дистанция в длину удочки и лески, или в тридцать футов» [434]. Рост числа клубов, опирающихся в своей деятельности на строгие правила, и увеличение количества участников соревнований сделали еще более важными установление подобных правил и контроль за их соблюдением. На матчевых рыбалках конца XIX века колышки участников расставлялись на расстоянии от восьми до десяти ярдов друг от друга [435]. Чтобы не допускать столпотворений, клубы приняли правило Солтера. Уставы современных рыболовецких ассоциаций требуют дистанции хотя бы в пятнадцать, а лучше – в двадцать ярдов между соперниками, при этом каждый рыболов, передвигаясь в процессе ловли, должен оставаться в пределах ярда по обе стороны от своего колышка [436]. Необходимость следить за цифрами заставляла участников матчевой рыбалки оберегать свое пространство более ревниво, чем это делали менее организованные рыбаки.
В этом смысле рыбная ловля представляла собой весь тихий отдых в миниатюре. Ловившие рыбу в одиночку отчетливо сознавали свое членство в текстовом сообществе, связанном прежде всего с сочинениями Исаака Уолтона и подражаниями ему, а ближе к концу столетия – еще и в бюрократических организациях. Рост благосостояния позволил увеличить инвестиции в рыболовные принадлежности и дал возможность большему числу представителей городского рабочего класса выделять время и деньги на излюбленное времяпрепровождение. Важнейшую роль в распространении рыболовства на всех уровнях общества играли сети массовых коммуникаций, доставлявшие юристов, ученых и предпринимателей к удаленным рекам, а представителей низших сословий – на соревнования близ городов и поселков. В конце 1860-х годов «Рыболовный обозреватель» журнала Field начал серию публикаций под названием «Рельсы и удочка», в которых железнодорожное расписание было соотнесено с рыбацкими речками вокруг Лондона [437]. Оказавшись на берегу, рыбаки стремились как к физическому, так и к абстрагированному уединению. Они держались по крайней мере на минимальном расстоянии друг от друга, соблюдали конвенцию молчания и углублялись в себя, всецело концентрируясь на нюансах своего занятия и на затейливом природном мире, частью которого на время становились.
Инвалид в домашних условиях
Особую проблему для баланса между домашними уединением и общением создавало нездоровье. Немощные люди заполняют собой страницы художественной литературы XIX века – это связано как с преобладающими стандартами здоровья, так и с благодатными возможностями для создания и разрешения конфликтов вокруг персонажей и их отношений [438]. Для всех, кроме наименее обеспеченных, болезнь и смерть были домашними событиями. Больницы были слишком мрачными и слишком опасными местами [439]. Страдальцы были прикованы к постели; одновременно они составляли неотъемлемую часть домашнего хозяйства и были отделены от его повседневной рутины. Их положение и состояние здоровья постоянно поднимали вопросы о границе между причастностью и отчуждением. Спальня была и личным пространством, и вместе с тем проходным двором: приходили и уходили здоровые супруги, дети, слуги, сиделки, доктора, священники и сочувствующие посетители. Власть пациентов была подорвана их ограниченной способностью осуществлять физический контроль над теми частями дома, от которых они были теперь изолированы, а также вмешательством и советами квалифицированных специалистов.
Существовали противоречивые мнения о том, как пациенты должны взаимодействовать с теми, кто за ними ухаживает. Согласно преобладающему религиозному толкованию недееспособности, она является временем для отхода от светских дел. «Как важен, – убеждал автор «Христианских размышлений, или Спутника верующего в его уединении», – о, как же важен этот вопрос: готов ли я умереть? Достиг ли я уже пристанища у Иисуса, друга грешников?» [440] Страдалец должен был или положиться на возможности молитвы и созерцания, или поспешить наверстать упущенное в прошлом. «Когда мы страдаем, – писал Джордж Милн в «Комнате больного», – то Бог стучится в нашу дверь, ибо Ему есть что сказать нам. Теперь Бог стучится в твою дверь. … Возможно, для того чтобы сказать, что ты никогда не думал всерьез о своей душе и что нужно заняться этим сейчас же» [441].
Часто могло быть так, что, столкнувшись лицом к лицу с собственной смертностью, больные обнаруживали, что их духовный фонд недостаточно укомплектован. Автор «Утешения инвалида» советовал: «Час болезни и одиночества (пусть он, ввиду отсутствия всех внешних раздражителей, и наиболее благоприятен для размышлений) – это не время для сбора наших материалов; их должно заготовлять заранее» [442]. В «Компаньоне для палаты больного» Джона Торнтона были перечислены «тринадцать преимуществ недуга»; среди них – способность «вызвать серьезную и самую искреннюю озабоченность спасением души у тех, кто был совершенно беспечен», «побудить нас к торжественному отречению и посвящению Богу себя и всего, что имеем, немедленно и безоговорочно», а также «ослабить нашу привязанность к низменным предметам и занятиям» [443]. Все формы трудовой деятельности и все развлечения домашнего досуга должны быть теперь отложены в сторону. «Если, наслаждаясь здоровьем, – писал Торнтон, – ты был слишком погружен в дела, в изучение литературы или любые другие земные занятия, отвернись – о, отвернись от всего, что истлевает от употребления, и войди в роскошный приемный зал Царя царей» [444].
Эта масса рекомендательной литературы, подкрепленная посещениями попавшей в заточение аудитории церковнослужителями, контрастирует с возросшим интересом к причинам и методам лечения меланхолии. Было широко признано, что существует своего рода континуум между состояниями разума и процессами физического упадка и выздоровления. Кроме того, признавалось существование множества больных, особенно женского пола, которые могли провести целый день или какую-то его часть в постели вследствие ухудшения настроения. В этих случаях, как мы видели, формирующаяся дисциплина психологического анализа подчеркивала, что в основе проблемы лежал уход из светской компании [445]. «Общество настоятельно взывает к ним, – писал Эскироль в руководстве «О душевных болезнях», – но они бегут прочь, предпочитая одиночество, где их воображение и их страсть могут быть абсолютно свободны» [446]. Специфически женская болезнь истерия объяснялась, по словам Элейн Шоуолтер, «„неестественными“ желаниями уединенности и независимости» [447]. Путь к выздоровлению пролегал через возобновление взаимодействия с обществом дома и вне дома, а также через избегание тех форм отдыха, что замыкают разум на самое себя.
