Всю свою жизнь Нина Грибоедова оставалась верна памяти мужа, посвятила себя родным и их детям, занималась благотворительностью и была воспета за свои выдающиеся качества доброты и чести многими русскими и грузинскими поэтами и прозаиками. По свидетельству К. А. Бороздина, "до супружества сестры своей, Екатерины Александровны, вышедшей замуж за владетеля Мингрелии, Давида Дадиани, она выезжала с нею в свет; затем воспитывала меньшую сестру Софью Александровну, впоследствии баронессу Николаи; а когда у брата её Давида стали подрастать дети, она взяла к себе на воспитание третью дочь его Елену, чрезвычайно слабую и болезненную девочку, и с нею не расставалась до своей кончины[?]" Однажды, когда жена и дети брата Давида попали в плен к имаму Шамилю, который требовал за них огромный выкуп, Нина, не задумываясь, отдала всё, что у неё было, испросив себе пенсию на 5 лет вперёд.
К вдове несколько раз сватались: и любивший её полковник Н.Д. Сенявин, и гражданский губернатор Тифлиса П.Д. Завилейский, и известный грузинский поэт Г. Орбелиани, но она была тверда в своей негасимой любви, почти каждый день, пока позволяли силы, поднимаясь к могиле мужа. За красоту и постоянный траурный облик её часто называли "чёрной розой Тифлиса". С Ниной Грибоедовой встречались в Тифлисе многие известные люди и деятели культуры. А.С. Пушкин, побывавший в Тифлисе дважды во время своего путешествия в Эрзерум, посетил свежую могилу Грибоедова, который был похоронен всего лишь полмесяца назад, и долго стоял, преклонив колени, со слезами на глазах. Загадкой является то, что в своих записках Пушкин не упомянул о своей встрече в Тифлисе ни с вдовой Грибоедова, ни с её отцом. По-видимому, эти встречи тогда всё-таки состоялись, но поэт не мог упомянуть о них в 1835 г., когда публиковались очерки, так как Чавчавадзе с группой его единомышленников был обвинён в 1832 г. в антиправительственном заговоре, осуждён и отбывал наказание.
Однако точно известно, что в Цинандали побывал брат поэта Лев Пушкин. В письме его отца Сергея Львовича от 9 июля 1835 г. сообщалось: "Лев[?] по-прежнему восторгается Тифлисом и Кавказом, называя этот край земным раем. Объехал Леон всю Грузию и провёл 15 дней в деревне у вдовы несчастного Грибоедова, да, смешно сказать, железное сердце храброго капитана не осталось чуждо поэзии: Леон нам пишет, что считает эти 15 дней самыми счастливыми днями своей жизни, очарован умом и любезностью жены своего покойного друга; и опять туда поедет[?]"
Нина Грибоедова была не лишена литературного таланта, о чём может свидетельствовать хотя бы знаменитая эпитафия на памятнике её мужу, а также вот эти приписываемые ей строки:
Напрасно женихи толпою
Спешат сюда из дальних мест[?]
Немало в Грузии невест;
Но мне не быть ничьей женою!
Не исключено, что эти строки могли появиться под влиянием встречи Нины с М.Ю. Лермонтовым, который в 1837 г., служа на Кавказе, прибыл в Тифлис вместе с ссыльным декабристом А.И. Одоевским. Первым делом они отправились в монастырь Святого Давида, потом посетили дом Чавчавадзе, где были приняты по-родственному и где были потрясены красотой и одновременно неизгладимой печалью Нины. Потом они бывали в гостях у Чавчавадзе ежедневно, Лермонтов чуть не влюбился в сестру Нины Екатерину. Именно тогда у поэта родился неосуществлённый замысел написать роман о жизни Грибоедова, он расспрашивал о нём всех, кто его знал, и начал мечтать о том, как, выйдя в отставку, обязательно посетит Персию, увидит Тегеран, выучит персидский и арабский языки.
С посещением вдовы Грибоедова связано возникновение лермонтовского "Кинжала". Как вспоминал Р.Н. Николадзе, Нина была тронута вниманием к ней Лермонтова и Одоевского и в знак благодарности решила подарить каждому из них по кинжалу в качестве "символа верности и долга". Лермонтов так взволновался подарком, что уже на следующий день написал стихотворение "Кинжал" с известной клятвой:
Да, я не изменюсь и буду твёрд душой,
Как ты, как ты, мой друг железный.
В 1856 г. Нина и её сестра Екатерина были приглашены на коронацию императора Александра II и прожили в Москве и Петербурге почти целый год. При этом в Москве, в Малом театре, специально для вдовы поэта поставили "Горе от ума". В июне 1857 г. Нина вернулась в Тифлис, где её уже поджидала[?] смерть, и "пришла" она вновь из Персии в виде эпидемии холеры. Нина, несмотря на уговоры покинуть город, осталась в нём, начала ухаживать за своими больными родственниками и заразилась. Умерла она 25 июня 1857 г., пережив своего мужа на 28 с половиной лет[?] Её душа улетела к любимому в неземные дали, а на Святой горе осталась скорбная бронзовая фигура женщины, вечно оплакивающей своего возлюбленного.
Сергей ДМИТРИЕВ
Метаморфозы улыбки
Проходящая в залах "Галеев-галереи" долгожданная и масштабная выставка Роберта Фалька (огромная благодарность галеристу и коллекционеру Ильдару Галееву!) даёт возможность открыть какие-то новые грани в творчестве замечательного мастера. Здесь очень полно представлен Фальк-график, при том что обычно он проходит по ведомству "живописного колоризма". Фальк и в самом деле - блистательный колорист. Но это общеизвестно. Между тем его графические листы нередко открывают то, что художник "не выговорил" в живописи. Графика, как показала экспозиция, становится лирическим дневником. Она нервнее, сокровеннее, исповедальнее. Она ближе "к руке" и "к душе".
По-видимому, таким сокровенным мотивом был для Фалька мотив улыбки, который встречается преимущественно в графике. Фальк словно "испытывает" свою модель на способность к улыбке, перед тем как писать её "серьёзный" живописный портрет.
И вот над смыслом этой улыбки мне бы и хотелось поразмышлять.
Начну с того, что, по всей видимости, улыбка в реальной жизни давалась самому Фальку с неким напряжением.
Дочь Соломона Михоэлса, с которым Фальк был очень дружен, - пишет о нём, что это был человек "с печальным лицом и застенчивой, стыдливой улыбкой".
Уже в этом определении кроется какое-то противоречие. Как это - печальное лицо и при этом улыбка? Но впечатления девочки Наташи, судя по всему, очень точные. Достаточно посмотреть на фотографии Фалька, в особенности фотографии 20-30-х годов, чтобы бросилась в глаза одна странность фальковской улыбки. Улыбаются только губы, глаза остаются печальными. И не просто печальными, а как бы "невидящими", обращёнными не вперёд "на зрителя", а в глубины души. В этом отношении он напоминает лермонтовского Печорина, у которого, как помним, "глаза не смеялись, когда он смеялся". У обоих - это знак душевной раздвоенности.
Внутренняя гармония молодому Фальку явно не давалась! Его кидает из крайности в крайность.
Положим, Фальк резко порвал с авангардным "кубизмом" "Бубнового валета" в пользу "архаического" реализма. И примеров таких метаний в жизни молодого Фалька предостаточно!
Однако подобные крутые виражи едва ли способствуют душевной гармонии. Её и не было. Ни в России, ни во Франции, где Фальк оказался в "творческой командировке" с 1928-го по конец 1937 года. В портретной графике и московского, и парижского периодов, представленной на выставке, звучит вся симфония человеческих переживаний, только мало "радости". В основном всё та же трагическая дисгармония.
Положим, в карандашном портрете М.Л. Каган-Шабшай (из Казанского музея) нагнетается ощущение трагической безнадёжности, запечатлённой в изломе приподнятых бровей, в опущенных глазах, в резкой линии верхней губы, да и во всей энергично и скупо очерченной фигуре (1923).
А как же улыбка?
В эти годы на лицах некоторых женских моделей Фалька мы обнаруживаем ту же парадоксальную улыбку, "полуулыбку-полуплачь", что и на его фотографиях. Мы встречаем её в таких работах, как "Портрет А.С. Хохловой" (1923), в "Женщине с каштановыми волосами" (1934), в карандашном женском портрете 30-х годов. Все те же приметы - печальные, углублённые в себя глаза и растянутый в лёгкую улыбку рот - передают состояние душевной смуты.
И вот на этом фоне московских и парижских невесёлых переживаний и смятения чувств вдруг лучезарный просвет - сияющая, безоговорочная, всё существо охватившая улыбка. Карандашный портрет третьей жены художника, бывшей его студентки во ВХУТЕМАСе, - Раисы Идельсон 1926 года.
