«relics» чрезвычайно богато оттенками лексического значения. Оно переводится и как «реликты», «останки», «следы», «мощи», «остатки» и т.д. Какое из этих значений имел в виду писатель, – разгадывать читателю.
О чем книга? О Тебе, читатель, о жизни и смерти, о кажущейся «материональной» реальности и оптическом обмане-майе, о кормЕ великого кормчего Мао и о кАрме. Пелевин истово верит в тотальную иллюзорность реальности, в которой мы живем, а, вернее, предполагаем, что живем. Он то и дело моделирует другие миры и рассказывает альтернативные версии жутковатой российской истории.
Чудесные рассказы. Несколько из них публиковались раньше, к примеру, «Бубен нижнего мира». Но это ничего не меняет. Пелевин замечательно сказал о недавно скончавшемся английском писателе Джоне Фаулзе, которого исправно переводили при советской власти: «Это обман читателя: под видом щей из капусты ему пытались подсунуть черепаховый суп» (С. 334). У Пелевина был «лицейский период»: он начинал как фантаст. В этой книге он предстает как зрелый мыслитель, мастер, мистификатор.
Пелевин зачастую использует прием «остранения». Этот термин придумал Виктор Шкловский, когда писал о Толстом. С глаз писателя-читателя спадает покрывало Изиды-культуры, и он смотрит на мир, как ребенок или дикарь. Толстой ТАК пишет об оперном спектакле в «Войне и мире» и литургии в «Воскресении». Вильну хвостом налево: Толстого отлучили от церкви отнюдь не за его учение, а за кощунственное изображение главной церковной службы. В новелле, к примеру, «СССР Тайшоу Чжуань. Китайская народная сказка» сегодняшняя Москва показана в восприятии загадочного Чжана седьмого.
Вот и Пелевин, в свою очередь, глядит исподлобья, смотрит на всемирный танец даосов, суфиев, магов, Будд, Бодхисатв, австралийских аборигенов, индейцев Кастанеды, демонов и духов. Послушайте, к чему он императивно понуждает читателя: «Надо слушать стрекот цикад весенней ночью. Смотреть на косые струи дождя в горах. В уединенной беседке писать стихи об осеннем ветре. Лить вино из чаши в дар дракону из желтых вод Янцзы. Благородный муж подобен потоку – он не может ждать, когда впереди появится русло» (С. 190-191).
Эту пляску мы с Тобой, доверчивый читатель, принимаем за обыденную и необыденную ЖИЗНЬ. Позволю себе гаерскую шутку: господин Пелевин в гениальном кульбите-сальто сломал шею на восточной мистике: буддизм-даосизм-суфизм-марксизм-ленинизм-еврокоммунизм-маоизм-ваххабизм-чучхеизм и прочий тлетворный «ревизионизм». Из такого «Путешествия на Восток» (повесть Германа Гессе) возврата нет.
Продолжим разговор о последней книге писателя. Тексты Пелевина настолько незатейливы (как кажется), прозрачны, невесомы, просты и сложны одновременно, что не только у читателей, но и у критиков возникает иллюзия, мол, и я так СМОГУ, нужно лишь подобрать цитатки из Кастанеды, Бхагаватгиты, Дхаммапады, Лао-цзы и т.д. Увы, ничего подобного. Чтобы ТАК писать, нужно долгие годы вострить ум и отковывать дух. На писателя накатила волна всемирного признания, но он устоял: не дает интервью, не ходит на московские великосветские «тусовки», продолжает вести затворнический образ жизни.
Не удержусь, приведу пленительное космогоническое суждение Виктора Олеговича: «Как известно, наша Вселенная находится в чайнике некоего Люй Дунбиня, продающего всякую мелочь на базаре в Чаньани. Но вот что интересно: Чаньани уже несколько столетий как нет, Люй Дунбинь и его чайник давным-давно переплавлен или сплющился в лепешку под землей. Этому странному несоответствию – тому, что Вселенная еще существует, а ее вместилище уже погибло – можно, на мой взгляд, предложить только одно разумное объяснение: еще когда Люй Дунбинь дремал за своим прилавком на базаре, в его чайнике шли раскопки развалин бывшей Чаньани, зарастала травой его собственная могила, люди запускали в космос ракеты, выигрывали и проигрывали войны, строили телескопы и танкостроительные…» <конец цитаты> (С. 11).
«Relics», как и любую книгу Пелевина, можно назвать теологическим трактатом и путеводителем по нынешней (и вчерашней) Руси-Матушке. Меня просто пленил жутковатый рассказ «Музыка со столба», где провинциальные мужики плавно «перетекают» в тела и души бонз гитлеровского рейха, а потом столь же плавно возвращаются в свое обывательское обличье. Это, по определению самого автора, не что иное, как «магический экзистенциализм» (С. 285). Оккультным проделкам нацистов посвящен рассказ «Откровения Крегера (комплект документации)».
Авторское кредо сформулировано в нескольких словах: «Лета – это не те воды, в которые мы вступаем после смерти, а река, через которую мы переправляемся при жизни. Мост у нас под ногами. Но есть ли берега?» (С. 351).
Будучи составителем рифмованных текстов, приведу горькое рассуждение писателя: «Не надо быть специалистом по так называемой культуре, чтобы заметить общий практически для всех стран упадок интереса к поэзии. Возможно, это связано с политическими переменами, случившимися в мире за последние несколько десятилетий. Поэзия, далекий потомок древней заклинательной магии, хорошо приживается при деспотиях и тоталитарных режимах… Но перед лицом (вернее, лицами) трезвомыслящей гидры рынка поэзия оказывается бессильной и как бы ненужной. Но это, к счастью, не означает ее гибели. Просто из фокуса общественного интереса она смещается на его периферию – в пространство университетских, районных многотиражек, стенгазет, капустников и вечеров отдыха… Поэзия живет в названиях автомобилей, гостиниц и шоколадок, в именах, даваемых космическим кораблям, гигиеническим прокладкам и компьютерным вирусам» (С. 217-218). Все так, все именно так. Грустно и горько: есть, есть превосходные поэты, но их никто (кроме профессионалов) не знает. Уточню мысль писателя. Поэзия, действительно, «приживалась» при тоталитарных режимах, а вот поэты зачастую не «приживались»: за стихи убивали. Мартиролог русской поэзии убийственно пространен…
Четверть книги занимают пелевинские эссе: умные, острые, едкие, печальные, трагические и просветленные. Особого внимания заслуживают статьи «Истклан-Петушки» (блистательное сопоставление Кастанеды и Венечки Ерофеева) и «Зомбификация» (очерк «теории и практики» вудуизма; не удержусь, процитирую: «Католик идет в церковь, чтобы разговаривать о Боге, вудуист танцует во дворе храма, чтобы стать богом» (С. 302), и главное, расшифровка магической подоплеки советских эмблематических «кодов»: «октябрята-комсомольцы-члены партии»). В главках «Homo советский» и «Лексическая шизофрения» автор акцентирует внимание на бессовестных методах манипулирования с человеческими душами носителей марксистско-ленинской идеологии.
Писатель показывает, как на первый взгляд невинные советские аббревиатуры, насаждавшиеся властями предержащими, жрецами безбожной светской «магии», зомбировали людей, разрушая их психику: «Рай-со-бес», «Рай-и-сполком», «Рай-ком», заседание «Плен-ума» ЦК, «Пар-торг» (паром что ли торгует?» (С. 322). Миром правят язык и речь. Сходные «мыслеобразы» содержит и эссе «ГКЧП как тетраграмматон».
Пора закругляться. Приведу два модифицированных суждения из своей давней заметки о Пелевине… Отличный сборник, пахнущий левкоями и дерьмом, ладаном и серой, кровью и потом, завораживающий, плутовской, сверхсложный и сверхпростой. Виктор Олегович – редкостное, драгоценное, узорчатое украшение современной отечественной словесности.
Книга, как менструальная вата, насквозь пропитана «тяжелозвонким» трагизмом, абсолютный нуль, ей-Богу, однако переливы разноцветных крылышек пелевинских бабочек-мыслей, их грациозно-хаотический вечный танец уверяют нас «все же, все же, все
