У нас, в стране победившего социализма, в момент, когда до основ взрывается старый строй, когда растет сознательная дисциплина рабочих, когда в деревне победил колхозный строй, — ломается старое мировоззрение, массы отходят от религии, церкви переделывают на культурные учреждения. Вместе с церквами рушатся и старые рабские взгляды. Униженно просили верующие бога помиловать их, грешных рабов. Сами себя рабами называли, рабами считали. Из детей рабов растили. Надо из нашей жизни вытравлять все пережитки рабства.
Надо добиваться, чтобы учитель, воспитатель, поднявший руку на ребенка, немедленно удалялся из детского сада, чтобы милиционер, ударивший ребенка, снимался с поста. Надо, чтобы ударившие ребенка отец или мать штрафовались, чтобы им выносилось общественное порицание. Наши советские законы ограждают интересы ребенка, но самое главное — необходимо, чтобы в рабочей среде, среди колхозников создалось определенное общественное мнение. Раньше бывало так: порет ремнем отец своего сынишку, никто ничего не говорит: «его» сын. Таскает мать за косу дочку-подростка. Смотрят, молчат: «ее» дочь. Наша хата с краю. Дети были «живой собственностью» родителей. Если такие пережитки еще кое-где иногда встречаются, их надо решительно изжить. Надо осознать, что каждый бьющий ребенка — сторонник рабской традиции, сторонник старых рабских взглядов, сторонник власти помещиков и капиталистов, хотя он, может быть, и не сознает этого. Мы хотим дружными усилиями выкорчевать корни старого рабства.
Надо бороться с самим собой, со своими привычками, пережитками старого. Иногда слабовольным людям это трудно. Надо помочь им, создать вокруг них твердое общественное мнение. Пусть наши ребята с молоком матери всасывают слова стиха, которые так любил Ильич:
Никогда, никогда
Коммунары не будут рабами.
1930 г.
КАК ВЕСТИ СРЕДИ РЕБЯТ АНТИРЕЛИГИОЗНУЮ ПРОПАГАНДУ
Когда имеешь дело с ребятами, надо относиться к ним всерьез. Также и в вопросах антирелигиозной пропаганды. Надо ребят убеждать, а не заставлять их, как попугаев, повторять чужие слова.
Мы часто совершенно недооцениваем, какое сильное впечатление часто на всю жизнь оставляет какое-нибудь чувство, пережитое в возрасте 5–7 лет. И надо уметь понять, что может захватить, взволновать ребенка в этом возрасте. Если ему будут говорить: не надо устраивать елки, потому что зря рубят лес, — это его не убедит. Но если ему рассказать, как богатый человек для своего ребенка — избалованного мальчишки — устраивал роскошную елку, а бедного мальчонку, сына рабочего, прогнали в три шеи от окна, чтобы он издали даже не мог смотреть на светящуюся огнями елку, — это ребенка убедит. Или если ему рассказать, как заставляли учить молитвы. Я помню, какое впечатление произвело на ребят, когда я им рассказала то, что мне приходилось наблюдать. Нанимала я как-то комнату у одной фельдшерицы, у которой было двое детей — девочка лет шести и мальчонка лет четырех. И вот часов в 5–6 раза три в неделю приходили к фельдшерице братья — вольноопределяющиеся — и принимались учить Олю молитвам: «Ну, говори, «богородица». Дрожащим голосом девчурка повторяет: «Богородица…» — «Дальше!» Девочка начинает «дева», а потом начинает плакать. Ее начинают лупить ремнем. И девочка и мальчик были страшно запуганы этим битьем. Такой рассказ будет понятен ребятам — даже малышам.
У ребят 5–6 лет уже своя логика. «Как ты смеешь на бабушку замахиваться, тебя бог накажет: рука у тебя отсохнет!» Мальчонка поражен: «Отсохнет?!» И потом весь вечер пристает к бабке: «Скоро отсохнет?» — «Скоро». — «Бабушка, почему же не сохнет? Как она сохнуть будет? Тоненькая станет?» Рука не сохнет, и мальчонка убеждается, что бабка врет и что бог бессилен вмешаться в это дело.
Раз мне пришлось слышать разговор пятилетнего мальчонки с отцом.
Мальчик. Ты говоришь, что врать нельзя?
Отец. Нельзя врать. Никогда не ври!
Мальчик. А сам врешь!
Отец. Я?!
Мальчик. Да, ты говоришь: бот меня видит, как я шалю.
Отец. Видит.
Мальчик. Вот и врешь. Он на небе. Как же он через потолок-то видит?
Отец. Ну, ты не рассуждай очень-то!
Надо наталкивать ребят на такого рода размышления — и ребята будут расти убежденными безбожниками.
Но нельзя навязывать ребятам логики взрослых.
Я начала помнить себя очень рано. Я не помню никаких религиозных переживаний, но помню ряд антирелигиозных воздействий на меня в возрасте 5–6 лет. Вспоминая, какое они производили на меня впечатление, я прихожу к заключению, что даже к малышам с антирелигиозной пропагандой надо подходить умело. Помню, у меня был приятель Боря, годом меня старше, бывший для меня большим авторитетом, сын нигилистки 70-х годов. Когда она к нам приходила, я глаз с нее не спускала. Она казалась мне очень занятной, была непохожа на других. Говорила громким голосом, махала руками, ходила хотя в шиньоне, как тогда это было в моде, но раз во время какого-то разговора вдруг при всех сняла этот шиньон и положила перед собой, и вдруг изменился весь ее вид. Я не раз слышала дома разговоры о ней. И вот помню, что Боря раз мне сказал: «Плюнь на образ, мама сказала, бога нет». Если бы Боря сказал: «Плюнь на образ, бога нет!» — может быть, я бы ему поверила, но Боря сказал: «Мама сказала», — и я совсем иначе отнеслась к его призыву: «Ну, мало ли что мамы говорят!» Это воспоминание навело меня позже на мысль о том, что надо очень умеючи подходить к детям. Дети очень наблюдательны. Помню, мать прочитала мне как-то очень распространенное в те времена детское стихотворение «Вечер был, сверкали звезды, на дворе мороз трещал, шел по улице малютка, посинел и весь дрожал…» Стихи мне очень понравились, и я заставляла мать вновь и вновь читать их мне. Стихи кончались словами:
Бог и птичку в поле кормит,
И кропит росой цветок,
Бесприютного сиротку
Также не оставит бог.
Читая мне стихи, мать упорно стала пропускать конец. То ли она думала, что мне сия философия непонятна, то ли не хотела внушать мысли, что бог в людские дела вмешивается, — не знаю, но эти заключительные слова пропускала. Но было уже поздно. В эти годы у детей обычно очень большая фотографическая память. Я сразу же запомнила эти стихи. И когда мать пропускала конец, добавляла его я. Он получил благодаря этому для меня какое-то особое значение.
Четырех-пятилетние ребята уже не чистая доска, на которой пиши, что хочешь. Тут нужен умелый подход.
Школа, детский сад — обычно в глазах ребенка очень авторитетны. И потому, конечно, уже детский сад должен вести антирелигиозную пропаганду, но она должна быть продумана, не слишком упрощена.
Очень важно, когда у ребят антирелигиозные представления связываются с каким-либо коллективным действием — пением, жестами, декламацией. Еще важнее, когда ребенок сам превращается, по своей инициативе, в антирелигиозника. Семилетний мальчуган видит, как на улице молится на церковь старуха. «Бабушка, не молись: бога нет!» Удивленная старуха вступает в разговор с мальчуганом и забывает о молитве. Бояться таких разговоров нечего. Не беда, если после разговора со старухой у него явятся какие-нибудь вопросы, надо только уметь на них ответить, а не отмахнуться: «Не говори глупостей!»
1930 г.
Массовый переход на коллективное хозяйствование подымет нашу революцию на высшую ступень. Совершающийся переход творится руками сотен тысяч, ну а при таком размахе без промахов, без перегибов дело не обходится. Это не значит, конечно, что мы «философски» должны относиться к этим искажениям и перегибам и не принимать самых энергичных мер к их устранению. Каждый перегиб, каждое головотяпство бьют по тому, что строится, бросают палки под колеса социалистического строительства.
Борясь с кулаком, мы в этой борьбе не замечаем ребят, а о них надо подумать.
У кулаков, как правило, служили батрачата, няньки, пастушата и пр. Кулаку особенно выгодно было держать их — охрана детского труда в деревне поставлена из рук вон плохо или, вернее сказать, никак не поставлена. Интересуется ли кто судьбой этих батрачат, теряющих свой заработок? Боюсь, что пет. Батрачат надо, если они этого хотят, устраивать в колхозах и заботиться о них. Сельсовет должен взять на себя это дело. Надо последить, чтобы этих ребят учили, может быть, вне очереди надо принимать их в школы; ККОВы должны позаботиться, чтобы они были одеты и обуты.
Но гораздо больше, чем батрачат открытых, у кулаков было батрачат замаскированных: это были ребята, отданные им па воспитание из детских домов, это были дальние бедные родственники. Все эти «иждивенцы» кулака, а но сути дела его батраки, которых он в школу не посылал, которых кормил впроголодь, которых заставлял работать сверх меры, зная, что за них-то не вправе никакой союз сельхозлесрабочих вступиться, — куда они деваются?
