— Свидетель Фридрих Паулюс, благодарю вас за показания. Можете покинуть зал, — объявляет председательствующий.
В дверях новое столпотворение. Часовые отброшены в сторону. Начинается гонка по пути к телеграфу. Бегут, толкая друг друга, как джек-лондонские золотоискатели, торопящиеся «застолбить» свой золотой участок.
Американские корреспонденты упрекают меня:
— Нехорошо, не могли нас заблаговременно предупредить о такой сенсации. Не по-товарищески.
Их невозможно убедить, что мы сами ничего не знали о том, что Паулюс прилетел в Нюрнберг еще вчера. Не знать этого? Им кажется это диким, просто невероятным.
Помощник прокурора Лев Романович Шейнин, сам неплохой писатель, очеркист, знающий, что такое газетная сенсация, подмигивает нам:
— А хорошую бомбочку мы сегодня взорвали?
Очень хочется пробраться к Паулюсу. Знаю, в «Правде» об этом не будет ни строчки. Но хочется по-человечески, по-репортерски. Я узнал, где он живет, нашел в
отеле его номер, но, увы, ни убеждения, ни красная корреспондентская книжечка «Правды», очень всегда помогавшая мне в общении с моими соотечественниками, ни даже мои погоны не действовали. К Паулюсу, оказывается, приехал на свидание сын и еще какая-то родня, и сопровождающий его советский полковник, очень, между прочим, тактичный и терпеливый, в качестве последнего аргумента говорит:
— Ну, представьте себя в подобных обстоятельствах. К вам приезжает сын. Приезжает ненадолго. Вам бы хотелось оторваться от него даже для интервью корреспонденту «Правды»?
Ну что ж, резон. Убедил. Да и в самом деле, о чем бы я стал беседовать с Паулюсом? Ведь все самое интересное он сказал в Трибунале, а для остального, видимо, не приспело время.
10. Мы принимаем поздравления
По утрам я теперь хожу регулярно на свидания с моим безногим летчиком. Пишется необыкновенно легко, иногда по десяти — по пятнадцати страниц в один присест. Передо мной всего только тетрадь с очень беглыми заметками, из которых за давностью времени половину не могу разобрать. Я не знаю даже, где он сейчас, этот летчик. Жив ли он? Удалось ли ему провоевать до победы, или он где-нибудь сбит на огромном пути Советской Армии — от Курской дуги до Берлина.
Впрочем, в свидании с ним нет и нужды. Этот старший лейтенант Мересьев или Маресьев, фамилию его так в записях и не разобрал — не то в ней «е», не то «а» — он всегда со мной. И тут в каморке со скошенным лестницей потолком, и в зале суда, и на вечеринках в пресс-кемпе, и на каком-нибудь лихом гангстерском фильме, которые пресса иногда смотрит по вечерам, я с ним не расстаюсь. Слушаю, записываю какие-нибудь изуверские показания, а думаю о нем, об этом русском парне с Нижней Волги, и когда на суде заходит речь о великом подвиге советского народа, о доблести Красной Армии, я вижу перед собой его — простого, бесхитростного, искреннего, такого русского.
Зато ни на что другое меня уже не хватает, и Дэвид, к стойке которого я раньше частенько причаливал, даже поинтересовался однажды — не заболел ли уж я язвой желудка.
Дело дошло до того, что с утра я даже забыл, что сегодня 23 февраля — День Красной Армии. И напомнил мне об этом Курт. Его машина, вопреки обычаю, ждала меня не на стоянке пресс-кемпа, а у ворот нашего халдейника. При моем появлении Курт вышел из машины, вытянулся по-военному, поприветствовал и протянул букетик синих подснежников, аккуратно завернутых в фольгу. Должно быть, на моей физиономии отразилось недоумение, и он пояснил:
— Сегодня гебурстаг Красной Армии. Поздравляю вас, господин полковник.
Меня даже в жар бросило: как же это я прозевал такой дорогой для всех нас день! На телеграфе лежало множество телеграмм, переданных в адрес тех из нас, кто еще носил военную форму. Меня ожидали две — очень теплая из редакции за подписью редактора Поспелова, секретаря редакции Сиволобова и начальника военного отдела генерала Галактионова. И другая — особенно мне дорогая с подписью — Юля, мама, Андрей, Алена. Даже они там помнили, а я забыл, позорно забыл, хотя в последние дни на суде много разговоров о подвигах наших Вооруженных Сил.
Устыженный, я вернулся домой, сменил гимнастерку на мундир, приладил орденские планки и в таком праздничном виде пожаловал во Дворец юстиции. Наши военные выглядели весьма торжественно. Вишневский пришел в морском кителе с погонами капитана 1-го ранга, весь увешанный орденами и медалями. Где-то внизу, уже на животе ниже пояса вместе с медалью «За победу над Германией», висело у него два солдатских Георгиевских креста на старых затертых ленточках, полученные необыкновенным этим человеком за храбрость в мальчишеские годы в дни первой мировой войны. Выглядел он очень эффектно. Ходил, позвякивая всем этим отличным набором регалий, и в ответ на поздравления с праздником вместе с крепким рукопожатием произносил не простое какое-нибудь там «И вас также поздравляю», а то, что обычно говорят военные, получая ордена: «Служу Советскому Союзу!»
На заседании ничего особенного в этот день не происходило. Но в перерыв все мы, советские офицеры, оказались в центре внимания. Самые разные люди — журналисты, переводчики, судейский персонал — подходили, поздравляли, жали руки. Ведь понимаешь же, что все это внимание, все эти приветы и поздравления адресуются не тебе лично как гражданину такому-то, а Красной Армии, форму которой ты носишь, ее победам, о которых столько говорится на процессе, а все же как-то особенно приятно ощущать на себе нашу военную форму, даже мой мундир, из-за которого мне столько пришлось перетерпеть.
Забавным происшествием этого дня была еще одна заметочка, помещенная в «Звездах и полосах». Без тени смущения, с серьезным видом в ней говорилось: «Сообщение о том, что Главный советский Обвинитель на процессе в припадке гнева застрелил Геринга, не подтвердилось. Как сообщает корреспондент из Нюрнберга, Геринг жив, здоров и готов держать ответ Обвинителю. Сообщение же о том, что он трагически погиб, объясняется тем, что в редакции была неправильно расшифрована фраза корреспондента, сообщившего, что генерал Руденко морально расстрелял Геринга». Вот так — просто и ясно. И никого, кроме нас, это не удивило. Я же легко представил себе, что произошло бы, например, со мной, с любым советским журналистом, если бы мы таким способом расправились с бывшим рейхсмаршалом.
Хотя для «Правды» сегодня ничего наскрести не удалось, я всегда буду с благодарностью вспоминать этот день и особенно вечер и тот прием, который наши судейские устроили для своих иностранных коллег. Это был немноголюдный и какой-то очень теплый прием. Имя Красной Армии как бы сняло на время социальные различия между судьями, прокурорами и, конечно же, нами, журналистами. Дружно пили за Красную Армию — победительницу, за Генералиссимуса Сталина, за нерушимость антигитлеровской коалиции, за выкорчевывание самых глубоких корней нацизма.
На этом приеме Иона Тимофеевич Никитченко познакомил Федина и меня с председательствующим на суде сэром Джефри Лоренсом. Невысокий, плотный, большеголовый, с огромным лбом, еще увеличенным сверкающей лысиной, лишь по краям опушенной светлыми волосами, с очками в золотой оправе, которые он во время заседаний имел привычку спускать на кончик носа, в коротком смокинге, с ленточкой на лацкане, он внешне являл собой идеальное воспроизведение образа диккенсовского мистера Пиквика. Но у Пиквика этого близорукие глаза смотрели так зорко и цепко, а лицо излучало такое достоинство и ум, что сразу же становилось ясно, что добродушный этот старик — натура несомненно недюжинная, недаром коллеги относятся к нему с таким почтением и единодушно вручили ему молоток председателя.
Кстати, об этом молотке, с помощью которого Лоренс управляет ходом процесса, впрочем, редко прикасаясь к своему символическому оружию. Американский судья Биддл — высокий, худощавый, быстрый в движениях человек с усиками французского киноактера Адольфа Менжу, один из близких людей Рузвельта, получил этот молоток в подарок от самого Франклина Делано. Рузвельту же, когда его избирали в сенат, этот молоток в свою очередь презентовал союз выборщиков.
Выезжая в Нюрнберг, Биддл, уверенный, что именно ему, представителю Америки, предстоит руководить процессом, захватил с собой эту реликвию. Но главным судьей избрали англичанина Лоренса, и великодушный Биддл торжественно преподнес ему этот молоток, рассказав при этом, так сказать, биографию этого инструмента. И зря. Слух об исторической реликвии сразу же распространился по кулуарам суда, донесся в прессу. И молоток исчез. Кто его спер, так и осталось неизвестным. Судейский персонал склонен винить в этом журналистов, ну а журналисты, естественно, — судейских. Так и не обновив этот молоток, лорд Лоренс получил взамен него другой, обыкновенный, которому уже в его руках суждено было стать своеобразной исторической реликвией.
