Оба они предстают здесь в новом свете, совсем не такими, какими мы видели их до сих пор. Власу сейчас не до шуток: он говорит, как человек, решившийся на серьезный и отчаянный шаг. Даже слова любви он произносит медленно, громко, без всякой нежности в голосе. Марья Львовна, пытавшаяся было образумить его, поняв безнадежность этой попытки, теряет всю свою решимость, строгость, неприступность и почти нечеловеческим усилием воли заставляет себя все еще обороняться от бурного натиска Власа.
А он, как одержимый, как загипнотизированный и как гипнотизирующий сам, продолжает говорить, и слова его становятся все более сильными, уверенными: "Вы подняли меня в моих глазах... Я блуждал где-то в сумраке... без дороги и цели... вы научили меня верить в свои силы...". И тогда уже простая мольба звучит в словах Марьи Львовны: "Уйдите, не надо мучить меня! Голубчик! Не надо мучить меня!". Влас делает самый отчаянный, самый рискованный шаг: он
бросается перед ней на колени. Это ужасно. Я не случайно строю эту сцену в самом центре площадки, на голом месте, где каждый может увидеть их даже издалека. Влас ведет себя жестоко, неосторожно. Он говорит: "...Я умоляю вас - не отталкивайте меня!", - но в его интонациях звучит страсть, а не мольба. Марья Львовна, окончательно растерянная, смущенная, негодующая и нежная одновременно, просит его встать. Он поднимается с колен, но не уходит и продолжает говорить все так же настойчиво и страстно.
Марья Львовна как бы собирает последние силы, чтобы все-таки остановить его. И она это делает, сказав свое жестокое: "...Ведь я - старуха...". Влас сейчас же отпускает ее руки, которые держал в своих, и отходит от нее. Но это совсем не значит, что он вообще собирается отступить, отказаться от своей любви. "Хорошо!.. Я ухожу... Но потом, после - вы скажете мне...". Я обращаю внимание на то, что в конце этой фразы стоит точка, а не вопросительный знак. Влас не просит, не спрашивает, а настаивает, утверждает свое право на ответ.
И хотя, прошептав: "Да...да... - Марья Львовна поспешно добавляет: - потом...идите!..", - Влас уверен, что добился своего. Он летит со сцены как счастливый победитель и, столкнувшись с Варварой, поднимает ее на руки,
перекручивает вокруг себя и уже из-за кулисы кричит: "Прости!".
Было бы жестокой ошибкой трактовать сцену Власа и Марьи Львовны как лирическое или просто горячее, страстное любовное объяснение. Здесь назревает явный конфликт. В этой сцене они - враги. Влас погубить ее хочет - вот что должны чувствовать зрители, пусть они и боятся за нее и хотят ее гибели. Трактовка же этой сцены как лирической вообще, любовной вообще сделает ее пресной, бездейственной.
После ухода Власа нужно прежде всего переменить аккомпанемент: Не осенний мелкий дождичек к этому
времени будет уже спет. Нужно начать что-то другое, оттеняющее следующую сцену Марьи Львовны и Варвары. Есть, например, такая веселая студенческая песня: "Там, где тинный булак". Она может очень хорошо контрастировать с содержанием следующего куска. Итак, Варвара застала на сцене смятенную, взволнованную Марью Львовну и возбужденного Власа. Варвара остановилась в недоумении, и когда Марья Львовна протянула к ней руки, как бы прося у нее пощады, она просто испугалась: "Что с вами? Он вас
оскорбил?".
Варвара усаживает Марью Львовну на копну, где происходит их диалог и где застает их Соня, нечаянно подслушавшая тайну матери. Незамеченная Варварой и Марьей Львовной, Соня скрывается в глубине сцены. Марья Львовна призналась Варваре в своей любви к Власу. Действенное содержание этого эпизода заключается в следующем: Марья Львовна, преодолевая волнение, обдумывает, анализирует свое положение, взвешивает все шансы "за" и "против" своего чувства. Говоря языком чисто техническим, она замедляет темп сцены.
Варвара же, узнав в чем дело, вдруг страшно заволновалась, сконфузилась. Чистая и деликатная, она, прикоснувшись к самой секретной, интимной стороне человеческих отношений, хочет помочь брату и любимой им женщине, натолкнуть их на единственно правильное с ее точки зрения, пусть дерзкое, решение: "...Я не понимаю вашего страха! Если вы любите его и он любит вас - что же?..". Марья Львовна опять смятена, опять взволнована. Привычка ограничивать себя, привычка не думать о своих интересах, жить без личного счастья выработала в ней твердый, мужественный и несколько аскетичный характер. Но как только счастье, любовь поворачиваются к ней лицом, она теряется, волнуется, робеет, обнаруживает свою слабость.
Варвара в этой сцене предстает перед нами как смелая, мужественная и свободная женщина: "Зачем взвешивать... рассчитывать!.. Как мы все боимся жить!..". Она уже совсем не похожа на ту тихую Варвару, которую мы знали до сих пор. Образ повернулся своей новой, неожиданной стороной. Оказывается, в этой женщине дремали силы, свойственные новому человеку. И Марья Львовна находит в ней поддержку своим скрытым, глубоко запрятанным мечтам о личном счастье, о любви свободной, не связанной никакими предрассудками. Но случайно и неудачно брошенные Варварой слова: "...У него не было матери... вы были бы матерью ему...", - сразу отрезвляют Марью Львовну,
заставляют ее отказаться от несбыточных надежд, "наступить на горло собственной песне".
Для зрителя должно стать ясно, что никакого романа с Власом у Марьи Львовны не будет, что вопрос этот решен. В сцене есть сильный сюжетный поворот, необходимый для развития дальнейшего действия. И он должен быть прочерчен определенно и четко. Вот почему сцену нельзя играть торопливо, - это может сделать ее невнятной. Увидев Рюмина, поджидающего Варвару Михайловну, обе женщины встречаются с ним уже внешне спокойные, и невозможно заметить в них какие-нибудь признаки только что пережитых волнений. Это должно быть совершенно точно сыграно обеими исполнительницами.
Сцена объяснения Рюмина и Варвары Михайловны представляет собою явный контраст всему тому, что происходило между Власом и Марьей Львовной. Сильное и властное чувство Власа было обжигающим, опасным для Марьи Львовны. Ничего, кроме удивления и досады, не вызывают у Варвары сентиментально тонкие и бесплотные переживания Рюмина, его "теплая и бессильная", "кисленькая" любовь. Но и в этой сцене, так же как в предыдущей, - явный конфликт, поэтому трактовать ее как любовное объяснение "вообще нельзя.
По сравнению со сценой Власа и Марьи Львовны эта сцена носит характер сатирический. Так во всяком случае воспринимается в наше время все поведение Рюмина, для которого его любовь (вполне искренняя, конечно) носит какой-то отвлеченный, литературно-теоретический характер, и невозможно представить себе, как могли бы сложиться их дальнейшие отношения, если бы Варвара ответила ему взаимностью. Но Варвара не только прямо говорит, что не любит его, но главное, говорит об этом совершенно спокойно, никак не поддаваясь нервному состоянию Рюмина.
Действенные линии Рюмина и Варвары в этой сцене противоположны по настроению. Варвара, когда ее задержал Рюмин, была занята Марьей Львовной. Рюмин ей только помешал, она вступила в эту сцену случайно. По свойственной ей деликатности она выслушала Рюмина и дала исчерпывающий и совершенно недвусмысленный ответ. На этом можно было бы и кончить сцену. Но Рюмин уже предъявляет Варваре претензии чисто гражданского, общественного характера. Оказывается, еще в юности он дал клятву свою всю жизнь посвятить борьбе за то, что казалось ему тогда хорошим и честным, и теперь он связал с Варварой все надежды на эту борьбу. Поэтому он не просит любви, а требует жалости.
Прекрасно отвечает на эту сложную тираду Варвара, делая смелые обобщения, поднимаясь от частного, мелкого случая до пророческих обобщений: "...Мы живем на земле чужие всему... мы не умеем быть нужными для жизни людьми. И мне кажется, что скоро, завтра, придут какие-то другие, сильные, смелые люди и сметут нас с земли, как сор...". А в это время Рюмин со своих заоблачно-любовных высот спустился в откровенно обывательскую лужу: "...Я понимаю! Я опоздал!.. Только ведь и Шалимов тоже...". Сколько истинного, драгоценного внутреннего аристократизма проявила Варвара, эта дочь прачки, в последней реплике: "Шалимов? Вы не имеете права...".
Окончилась еще одна любовная сцена. Я не хотел бы подсказывать планировку и разработку мизансцен этого куска. Трижды я ставил эту сцену по-разному потому, что у меня были разные Рюмины. Сцена эта такая тонкая и должна быть в спектакле такой живой, что только индивидуальность исполнителей может подсказать действительно интересное ее воплощение. Содержание и конфликт ее ясны. Это еще один вариант темы "Мужчины и женщины".
Оставшись один, Рюмин садится на траву где-то в центре сцены, около пня. Начинается далекий колокольный звон. Вечерний звон. Розовеет небо.
Из трюма вылезает на четвереньках совершенно пьяный Суслов. Он увидел Рюмина еще издалека и ползет именно к нему, чтоб излить свою желчь.
