Но главное, мне кажется, в том, что мракобесы всех времен и народов, хотя, они, конечно, тупы и невежественны, всегда инстинктивно, звериным чутьем точно угадывают, откуда может забить фонтан оскорбительной для них свободной мысли и невыносимой им современности.
Когда наблюдаешь — пусть даже не очень пристально и не с близкого расстояния — за кипучей деятельностью наших спецпропагандистов, можно заметить вот что интересное.
С одной стороны, с самых высоких трибун все время говорится о том, что мы ни с кем не воюем и даже вовсе не собираемся, что никакой войны, упаси боже, нет и быть не может. Что в соседней стране воюют кто угодно и с кем угодно, а мы-то тут при чем, вы чо ваще!
А из телевизора и из газет льется не просто пропаганда, а по всем признакам — пропаганда военного времени. Все время кажется, что зловредные американские бандеры уже здесь, уже буквально у ворот — то ли у Сретенских, то ли у Никитских.
А на войне как на войне. И поэтому говорить надо много, громко, быстро, не задумываясь ни над правдоподобием, ни над порядком слов в предложении.
Надо не доказывать и не убеждать. Надо внушать. Всеми доступными средствами.
Кроме штатных, размахивающих руками, выпучивающих глаза и произносящих первые пришедшие им на ум слова, но с непременно завывающими интонациями шарлатанов-гипнотизеров, подобных тем, кто когда-то не без успеха гастролировал по санаториям и домам отдыха безразмерного отечества, на сцену повыпускали заплесневелых коверных из совково-националистического запасника, а также заполошных, окончательно свихнувшихся на бесплодных поисках имперской Атлантиды литераторов, умеющих — надо отдать им должное — довольно цветисто пересказывать содержание своих красочных галлюцинаций и могущих представить несомненный интерес и любопытный материал для специалистов довольно узкого профиля — нет, не для литературоведов, для других.
Уже теперь не только от трясущихся в пароксизме геополитического экстаза фриков, но и от респектабельных с виду господ политиков-аналитиков-экспертов с вальяжными интонациями, неторопливой бархатистой речью и краплеными учеными степенями в карманах все чаще и чаще слышатся слова “магический”, “мистический”, “сакральный”.
Слова вообще-то удобные, что и говорить. Удобные прежде всего тем, что они абсолютно освобождают говорящего от какой-никакой логики и тем более от интеллектуальной и моральной ответственности.
В этом дискурсе явно заправляет какая-то коллективная Блаватская.
Когда натыкаешься где-нибудь на этот поперший косяком галлюцинаторный оккультизм, невольно спрашиваешь себя: “Это они, что ли, у нас теперь непримиримые борцы с нацизмом?” Ну-ну… Много же они, видать, знают о национал-социализме и о его “духовных скрепах”, если в своей речевой практике сами вовсю пользуются ими так же непринужденно, как, например, зубочисткой.
Что они пропагандируют, яростно плюясь во все стороны такими звонкими словами, как “фашизм” и “хунта”, и прочими понятиями, жульнически прихваченными из совершенно другой исторической и географической реальности? Какие идеалы или хотя бы идеи? Что, кроме ненависти? Кроме тягостных грез? Кроме расцветающего, как яблони и груши, пузырящегося, искрящегося, беспокойного идиотизма?
О явлениях и проблемах современного цивилизованного мира они рассказывают примерно так же, как во времена милого их сердцу ГУЛАГа кто-нибудь из “политических” пересказывал блатарям, соседям по бараку, произведения мировой классики. За пайку, разумеется, — не из любви же к искусству Этот жанр, описанный во множестве воспоминаний, назывался “тискать роман”. Говорят, были когда-то поистине выдающиеся мастера этого дела.
Вот и наши бойцы пропагандистского фронта без устали “тискают” были и небылицы из загадочной и неведомой, как Лукоморье, жизни. На языке и в нравственно-эстетических категориях, хорошо понятных их целевой аудитории.
Любопытно еще и вот что.
Приблизительно таким же приемом пользуются иногда режиссеры современного театра.
Впрочем, тут есть ряд существенных различий. И, пожалуй, главное из них — это различие именно целевых аудиторий.
Театральный спектакль, в котором вольным образом препарируется классический текст, адресован зрителю, которому этот самый классический текст не просто знаком, а знаком очень хорошо. А потому своенравная его интерпретация и его “канонический” вариант находятся друг с другом в состоянии постоянного и — в случаях режиссерской удачи — напряженного и увлекательного диалога.
А все эти “культурные” чиновники и прочие страдальцы по поводу “надругательств над классическим наследием” либо сами не слишком твердо помнят, чем там все-таки закончился “Гамлет” или кто кого в результате застрелил в “Трех сестрах”, либо уверены, что этого не знают все остальные.
Адресат же телевизионного брехуна простодушен и девственен, как коренной житель острова Пасхи, подозрителен и напряжен, как бабушка, проводящая дни на скамейке около подъезда, и бдителен, как легендарный пес легендарного пограничника Карацупы.
Что именно впихивают они коленкой в душу своего адресата? Прежде всего — ярость.
Ярость, кажущаяся нормальному человеку неадекватной, ярость по поводу иного мнения, ярость по поводу полых знаков, ничем не обеспеченных символов, флажков, ленточек, монументов, портретов, ярость по поводу чьего-то даже осторожного сомнения в абсолютной истинности наспех сляпанной картины мира — это ярость наркомана, которого пытаются лишить заветной дозы.
К массовой подсадке людей на эту подлую убийственную иглу в значительной мере причастны телевизионные и газетные спецпропагандисты. И отвечать за это им — наряду с их “работодателями” — рано или поздно придется.
Ни на чьи головы не призываю я кары небесные — я не владею этим языком. Я никому не желаю “гореть в аду”, да и земных мук никому не желаю. Мук совести — да. Да только где бы им ее взять, эту совесть.
Кое-чего желаю самому себе. Я очень хочу дожить до суда. До настоящего суда — честного, справедливого, цивилизованного, состязательного и открытого. С широкой и гласной общественной дискуссией. С обвинителями, защитниками, свидетелями..
Свидетели, впрочем, уже есть. И они уже свидетельствуют. Каждый в меру своих сил, своей наблюдательности, в меру цепкости своей исторической памяти и способности отличать норму от патологии. И эти свидетели — мы с вами.
Способности по потребностям
Нет, нынешний наш режим совсем не тоталитарный. А если сказать точнее — не совсем тоталитарный. Тоталитарный режим все же предполагает обязательное всенародное поддакивание, принимающее различные формы — от единогласных голосований на собраниях трудовых коллективов до участия, пусть и пассивного, в кружках по изучению материалов съездов и пленумов. Чем поддакиваешь громче, тем тебе же лучше. Но слишком громко — это тоже подозрительно. А вдруг ты претендуешь на что-нибудь такое, что тебе до поры до времени не положено? Ты сиди пока. Ори, конечно, но не сильно. Тебя вызовут, когда надо будет.
А сейчас нет, что вы. Сейчас есть альтернатива. Потому что у нас демократия. Причем настоящая, а не та, фальшивая и лицемерная, которая водится там, откуда вместе с полезными в хозяйстве айфонами и макбуками вползают к нам какие-то разрушительные права человека, всякие враждебные нашему традиционному укладу толерантности, однополые, страшно вымолвить, браки и прочие нежелательные организации.
Альтернатива все же есть. Не желаешь поддакивать — не надо, без тебя поддакивателей сколько хошь. Вон их сколько процентов, по данным совершенно независимых социологических служб. Не желаешь поддакивать — не надо. Но тогда уж не обессудь, если твоя карьера не сложится. По чисто профессиональным, конечно, причинам.
Не нравится поддакивать — не надо. Есть и другие варианты. Можно еще, например, и помалкивать.
Но во все времена существовали, существуют и будут существовать люди, которых помалкивать не может заставить ничто, даже угроза репрессий.
Эти люди были и есть всегда — от простодушного сказочного младенца, во всеуслышание заявившего о постыдной обнаженности не менее сказочного короля, до всех тех, чья прямая профессиональная обязанность заключается именно в говорении, в свидетельствовании.
Я говорю прежде всего о писателях. Но о них чуть позже.
А пока вот о чем.
В современный речевой обиход все наглее и крикливее вторгаются слова и понятия, лишенные смысла. Значения этих слов мало кого интересуют. Более того, даже сами попытки их осмысления кажутся не только лишними, но и оскорбительно неуместными.
