Я говорю прежде всего о писателях. Но о них чуть позже.
А пока вот о чем.
В современный речевой обиход все наглее и крикливее вторгаются слова и понятия, лишенные смысла. Значения этих слов мало кого интересуют. Более того, даже сами попытки их осмысления кажутся не только лишними, но и оскорбительно неуместными.
Таковы, например, все чаще и чаще употребляемые в наши дни слова “предательство” или “предатели”, не означающие ровным счетом ничего, кроме того, что это нечто плохое.
Вот маленькая девочка говорит: “Вика — предательница. Обещала пойти со мной гулять, а сама пошла с Дашей”. Тут я понимаю, о чем речь. А в прочих случаях…
Что и кого предают эти “предатели”? Кому и чему эти предатели присягали в верности?
Никто ведь не ответит.
Предать можно друга, возлюбленного или возлюбленную. Предать можно убеждения и принципы. Но только собственные, а не чужие.
А вот если твои убеждения отличаются от убеждений того, кто обвиняет тебя в предательстве, то это не предательство, а что-то совсем другое. Ваши базовые принципы вы можете предать сами. А можете их не предать. А другой человек, тем более тот, кто ваших принципов не разделяет, их предать не может.
Но эти попытки элементарной рационализации напрасны. Потому что слова тут используются не как носители смысла, а нечто заряженное лишь эмоционально. Вроде междометий. Вроде “эй!”, ои! ну!.
А что за такие “традиционные ценности”, которые надо так тщательно прикрывать от даже слабого чужеземного ветерка? В чем они, собственно, заключаются, эти ценности? Каков их обменный курс на сегодняшний день? Можно спросить? Нельзя? Я так и думал.
Для нормальной, полноценной и хоть сколько-нибудь перспективной дискуссии необходимо преодолеть тот лингвистический коллапс, тот глубокий семантический обморок, в который блаженно погрузилось все то, на месте чего должна была бы быть общественная жизнь. Не может быть этой дискуссии, пока будет существовать то, что можно обозначить как аксиоматическую несовместимость.
Главным, если не единственным пунктом обвинения часто служит реальное, а еще чаще — вымышленное (что в данном случае не так уж важно) указание на то сокрушительное обстоятельство, что обвиняемый за свою деятельность (вредную или полезную, опять же неважно) получает деньги, видите ли, из-за границы. Сам факт получения средств из-за границы причислен к смертным грехам.
На резонные вопросы — почему это плохо, если деньги идут на благие дела, почему получать деньги из-за границы хуже, чем, например, из Кремля, почему “откуда” деньги существенно важнее, чем “на что” они, почему правозащитная деятельность, благотворительность или популяризация науки на зарубежные средства вреднее, чем, например, круглосуточная пропаганда ненависти и подозрительности, но зато “хоть поутру, но на свои”, почему брать деньги у других хуже, чем воровать у своих, — на такие вопросы внятных ответов никто не даст и дать не может. А невнятных — сколько угодно. То есть как это почему? Да потому что Запад — наш враг, это же всем известно, вы что, ребенок, что ли! Почему враг? Чей это “наш”? Ответов нет. Или есть, но в форме репрессивных мероприятий.
Потому что аксиомы в доказательствах не нуждаются. И чем они абсурднее, чем больше резонных вопросов они вызывают, чем уязвимее они с точки зрения элементарной логики и сформировавшихся за многие годы представлений о реальном, а не выдуманном современном мире, тем они крепче и монолитнее.
Считается, что на языке, не обеспеченном внятными значениями, изъясняются либо чиновники и партийные функционеры, либо телевизионные и газетные пропагандисты, либо те многочисленные, увы, олухи, кому весь этот бред адресован.
Но ведь на таком же примерно языке часто говорят именно те, кто вроде бы в силу профессиональной специфики просто обязан пользоваться словами и синтаксическими конструкциями, имеющими некий смысл, — то есть литераторы.
Иногда кажется, что родной язык, то есть свой рабочий инструмент, они, эти литераторы, эти, так сказать, коллеги, постигали при посредстве карманного разговорника.
Понятно же, что из такого разговорника легко можно извлечь и запомнить такие насущные и, главное, необычайно полезные в хозяйстве вещи, как:
— Скажите, где тут поблизости можно присоединиться к подавляющему большинству?
— Ты патриот или предатель? Говори быстро!
— Все гораздо сложнее, чем вам кажется, поэтому не надо упрощать.
— Все гораздо проще, чем вам кажется, поэтому не надо усложнять.
— Ты многого не понимаешь. А на самом деле…
— Это же так естественно — любить империю и тосковать по ней.
— И слава богу, что мы (мы!) наконец дали ясно понять, что с нами (нами!) надо считаться.
Ну и конечно же, “национальные интересы” — всесильная мантра, которая только портится, когда пытаешься наполнить ее реальным содержанием.
Но в этом разговорнике (особенно в карманном) вы никогда не найдете ничего вроде “плюнь да поцелуй у злодея ручку”. Да и про “руки брадобрея” ничего вы там не найдете.
И никогда вы не найдете там никаких осмысленных человеческих слов. Даже самых простых и самых в данном случае естественных. Ну, хотя бы таких, как “Ребята, вы что, совсем, что ли, ох… ли?”
Это не орфографическая ошибка и даже не опечатка. Это от слова “хвост”.
В повседневной речевой практике в товарном количестве бытуют “хвостовые” метафоры. И “заметать следы”, и “вилять хвостом”, и “вертеть хвостом”, и “распускать хвост”, и “прижать хвост”, и “мне надо к четвергу сдать два хвоста”, и “мне подружка принесла на хвосте”, и “хвост-то мы ему, конечно, прищемили — вон как забегал-то!”.
Однажды в компании, состоявшей из двух-трех друзей-коллег, неожиданно зашел очень странный
и даже, можно смело сказать, дурацкий разговор. Один из тех разговоров, в основе которых лежит привлекательная и увлекательная, хотя и вроде бы бесплодная “сослагательность”. Один из тех, которые начинаются с “а вот что бы было, если бы… ”
А тот разговор велся в изначально сомнительном, а потому и в головокружительно свободном и радостном жанре “сослагательной анатомии”. И не в том расхожем его варианте, который называется “если бы люди могли летать, как птицы”, и не в том, “что было бы, если бы могли дышать под водой”. Нет, совсем, как ни странно, о другом зашла вдруг речь. А именно о том, что было бы, если бы у людей были хвосты. Всего лишь. Такая вот бескрылая тема завладела вдруг нашим коллективным воображением.
Начавшись с легкого необязательного трепа, который иногда бывает так сладостен в обществе давно знающих и хорошо понимающих друг друга людей, ничуть не опасающихся выглядеть в глазах друг друга идиотами, разговор постепенно стал принимать пародийные черты кухонной культурологии.
Сначала пышным цветом расцвела, так сказать, сугубо интимная сторона вопроса. И расцвела она, помню, таким обилием красочных деталей, что, пожалуй, ничего я об этом рассказывать не стану.
Много было и других аспектов этой жизненно насущной проблемы. Возникало и на ходу тут же решалось множество важнейших вопросов.
О чем, например, сигнализирует длина хвоста? Прямо или обратно пропорциональна эта самая длина (или, допустим, толщина) сложившимся представлениям о сексуальной или интеллектуальной состоятельности хвостообладат еля?
Как должны выглядеть, допустим, штаны? С тремя ли штанинами, одна из которых предназначена для хвоста? Или для хвоста должны изготовляться отдельные футляры? А также приличным или, напротив, эпатирующим общественную мораль должен выглядеть обнаженный хвост?
Чем внешне должны отличаться друг от друга хвост мужчины и хвост женщины? Бритостью — небритостью? А хвост ребенка от хвоста взрослого? Или вовсе не должны они ничем отличаться?
Как должна изменяться мода на внешний вид хвоста? Например, мода на стрижки? Должны ли хвосты чем-нибудь украшаться и если да, то как могут выглядеть эти украшения?
Каким образом наличие хвоста обогатило бы язык наших жестов, семиотику повседневного и профессионального поведения? Какие движения, повороты или положения хвоста означали бы радость, дружелюбие, гнев, доверие, недоверие, согласие, несогласие, угрозу, обиду, смущение, иронию, презрение, понимание, непонимание, кокетство?
В общем, много мы в тот вечер такого насочиняли — всего и не упомнишь. Помню только, что нам было очень весело и что интеллектуальный накал дискуссии нарастал пропорционально количеству принятых внутрь каждого из нас приятных и полезных жидких веществ.
Фантазия наша, помнится, так разгулялась, что в конце концов я заметил, как один из участников разговора осторожно и опасливо потрогал на себе то место спины, где бесславно заканчивается позвоночник и начинается что-то совсем другое. Потом, слегка вдруг помрачнев, он сказал: “Нет, друзья, как это ни прискорбно, но хвостов у нас нет. И уже, боюсь, не будет. По крайней мере у меня”.
