Обострялась и конфронтация с партийной верхушкой. Все более нагло вели себя внедренные в группу кагэбэшники. К примеру, мы в то время приступили к изъятию ценностей Усманходжаева, Сухарев и Васильев настояли на том, чтобы в группу по изъятию вошли следователи КГБ. Все свои усилия они направили не на отыскивание преступных капиталов, а на противодействие этому. В результате у Усманходжаева удалось изъять денег, облигаций, золота, ювелирных изделий всего на сумму около полутора миллионов рублей. Полковник Духанин отказывался выполнять указания руководства группы, представлять нам материалы дела, все вопросы решал только с Крючковым и Васильевым. На уже упоминавшейся февральской встрече у Чебрикова, где присутствовал Лукьянов и все руководители правоохранительных органов, Крючков открыто угрожал разоблачить нашу «антизаконную деятельность». В привлечении к уголовной ответственности Могильниченко и других столичных функционеров нам категорически отказали.
Дело № 18/58115—83 выходило из кабинетов прокуратуры и Старой площади, выплескивалось на улицы. Реакцией общества на порочную правовую политику верхов и продажное правосудие стало выдвижение и избрание нас народными депутатами СССР. Дело шло к развязке.
Планы по дальнейшему расследованию были такие. Укрепив свои позиции на Съезде народных депутатов, мы по его окончании предполагали начать операцию по изъятию многомиллионных богатств покойного Рашидова и привлечь к уголовной ответственности ряд работников ЦК КПСС, доказательств виновности которых в коррупции было предостаточно: Могильниченко, Истомина, Ишкова, Пономарева и других, а также руководителей союзных ведомств, таких, как министр мелиорации и водного хозяйства Васильев, министр легкой промышленности Тарасов. Укрепив таким образом доказательственную базу, мы могли бы вплотную подойти к изъятию капиталов Брежнева. И лишь тогда, то есть не ранее чем через 9—10 месяцев, угроза изобличения действующих кремлевских вождей становилась бы реальной.
Именно этого и опасалась коррумпированная верхушка КПСС. 24 марта 1989 года Политбюро перешло в открытую атаку на следственную группу. А через два месяца с трибуны Съезда народных депутатов СССР Лукьянов произнес знаменательные слова о судьбе уголовного дела № 18/58115—83: «.Это дело должно быть расследовано дотла, до конца, куда бы ни вели его нити. Это - позиция Политбюро, это - позиция Президиума Верховного Совета.» Куда вели эти нити, читателю уже известно: к Лигачеву и Гришину, Романову и Алиеву, Соломенцеву и Капитонову, Могильниченко и Истомину, Тарасову и Васильеву, Теребилову и Рекункову, Сороке и Аболенцеву».
Во время чурбановского процесса над редакциями дамокловым мечом инквизиторских расправ угрюмил насупленный ЦК-запрет на какие-либо публикации по делу, чтобы, не дай бог, журналисты сдуру не открыли глаза зажмуренным, подобно Фемиде, юристам на некоторые пикантные детали и тем самым «не оказали давление на суд». Исключение - лишь для лаконичных сообщений ТАСС, которые аккуратно визировались председательствующим в генеральском мундире и бдительно, полагаю, просматривались на Старой площади.
К началу декабря 1988 года многим журналистам, более-менее внимательно следившим за ходом дела, стало ясно, к чему клонит долгий суд. Воспользовавшись очевидными недостатками в работе чрезмерно торопившихся следователей (а они обязаны были спешить - им кислород могли перекрыть в любой момент, обычная привычка - «ставить на место» разоблачителей коррупции, обошедших, как на травле волков, оградительные красные флажки над культовыми строениями обкомов), по-отечески свирепо разгромить работу Гдляна и Иванова и тем самым блокировать возможный прорыв их следгруппы в Кремль. Заодно - по тем же причинам - пытались замять любые упоминания (и даже поводы для упоминаний) о ниточках вверх. Думаю, что поэтому все щелоковские эпизоды мялись с жокейской торопливостью. В этой ситуации я считал важным напомнить о том, что дело такое все-таки было, и дать им понять, что за ходом расследования следят не только равнодушные и оплаченные пайками мифотворцы, флюгерно ждущие рикошета - от главных редакторов - спущенных «мнений». Впрочем, публикация в «Московской правде» очерка о деле Щелокова «Охота на себя» накануне приговора - лишь предлог. Предлог для воспоминаний не о суде, а о самом министре.
Через пару дней после выхода газеты в кабинете руководителя одного из молодежных журналов я случайно встретился с авторитетом совжурналистики - писателем и киносценаристом Евгением Рябчиковым, первым из пишущих журналистов выступившим на экране сталинского ТВ и сдававшим свои документальные ленты о космонавтах лично Хрущеву. Разговор, естественно, зашел и о публикации, и о самом Щелокове. Хозяин кабинета не без гордости продемонстрировал бережно хранимый спецталон к водительским правам, подписанный Николаем Анисимовичем. И с усмешками поведал, как почтительно реагируют «гаишники» на факсимиле своего бывшего шефа, действительно сумевшего много сделать - пусть и за счет других сфер, что у нас принято величать народным хозяйством, - для многочисленной армии своих подчиненных, среди которых были (как, само собой, во всякие времена) и герои, и подонки. «Он умел ладить с людьми».
Я заметил, что гораздо чаще - даже от нервных и придирчивых журналистов - можно услышать о Щелокове теплые ностальгические славные слова (раскрашенные тем же рассеянным, словно воскресное солнце, пробивающееся в летнюю спальню, чувством, что и прокуренные вздохи-воспоминания о продававшемся в редакционных буфетах пиве), чем сердитые обличения и строгий пересчет его воровских грехов. «Он умел ладить». А с журналистами - так в особенности. Он тщательно следил за прессой, спецсекретарь подбирал ему все заметные публикации и метил особыми аннотациями. В беседе с газетчиком министр легко мог вспомнить несколько его наиболее заметных работ, а польстить журналисту круче вряд ли возможно.
Рябчиков вспомнил, как однажды в Центральном доме литераторов (где Щелоков, кстати, мог появиться тихо, в штатском, послушать - на заранее отведенных местах - интересующее его выступление и после перерыва так же смирно исчезнуть вместе с адъютантом-красавцем) на банкете после торжественного вручения винтовок с оптическим прицелом Федору Абрамову и Юлиану Семенову обаятельный, но при этом неюбилейно резонный министр, обратив внимание, что старинный и популярный очеркист не пригубил и глотка, подошел, взяв под локоть, пошутил:
- Пройдемте.
И, отведя в сторонку, полюбопытствовал:
- Евгений Иванович, отчего не желаете выпить за альянс Союза писателей и нашего ведомства? - Улыбка ослепительна, как трюк каратиста, но глаза прохладны, словно ЭВМ.
- Да что вы, Николай Анисимович. Просто я за рулем, не хочу нарушать, - ответно разулыбался журналист.
- Всего и делов? - вскинул красивые брови Щелоков. И, гибким подхватом сняв с подноса игристый бокал, протянул Рябчикову с симпатичнейшей улыбкой:
- Пейте спокойно, - и тут же энергично пояснил: - Мое ведомство, значит, и проблемы мои.
Когда вечер, спотыкаясь о полночную отметку, финишировал, Рябчиков вновь вспомнил о своих водительских обязанностях. И правах. Щелоков давно уже уехал, и поэтому мастер пера не без трепета зашагал к оставленной на Герцена «тачке». Подходя, изумленно увидел, что в салоне кто-то хозяйничает - свет включен. Оба офицера ГАИ оказались сверхпредупредительны. Один плавно открыл дверцу, пригласив владельца автомобиля на заднее сиденье. Другой, вежливо попросив ключи (каким способом они открыли машину, Рябчикова, ясно, в тот момент не интересовало), столь же плавно тронул с места. При ритмичном, как Октябрьский парад, развороте к машине журналиста пристроились еще две - с мигалками. Доехали до дома под победный гимн сирен. Через пять минут после того, как за Евгением Ивановичем закрылась дверь квартиры, раздался напоминающий звонок: Щелоков интересовался, как известный очеркист себя чувствует, все ли, мол, благополучно с машиной. «Умел ладить».
