Значение славянофилов постепенно сошло на нет. В этом виноваты главным образом они сами, не сумев создать прочной базы своему учению, не разработав его научно. Им не хватало диалектики их противников, а самое главное, не хватало государственного образа мысли (которым так или иначе были наделены петербургские столоначальники – объект добродушного брюзжания московских славянофильских кружков). Государственные идеи славянофилов поражают своей наивной, чисто детской трактовкой. Сознавая все капитальное значение православной церкви в истории русского государства, они не сумели сделать вывода, который сам напрашивался: необходимости освобождения церкви от гнета светской власти, гнета, парализовавшего всю церковную жизнь страны. Отдавая себе отчет в огромных преимуществах самодержавно-монархического строя[157] как единственно возможного для России, они в то же время смотрели не вперед – на охватившую два континента империю, а назад – на прогнившее царство дьячков-крючкотворцев XVII века, упадочной эпохи Царя Алексея. У славянофилов не было меха для их прекрасного по качеству вина. Их движение запоздало на полстолетия, а то и на больше – русское общество середины XIX века считало уже себя слишком ученым для того, чтоб им удовлетвориться. По той же причине правительство Александра II (а затем Александра III) не придавало советам славянофилов никакого значения – неумелая и негосударственная трактовка обесценивала в глазах столоначальников самую сущность идеи.
Пятидесятые, и особенно шестидесятые, годы характеризовались стихийным левением русского общества, превращением его из оппозиционного в революционное. Стоило лишь объявиться в Европе какому-нибудь радикальному материалистическому учению, как неизменно русская общественность оказывалась на левом его крыле. Антигосударственные теории охватывали это духовно неокрепшее общество с быстротой пожара, охватывающего сухой валежник.
Разрушительные микробы не встречали никакого противодействия в общественном организме. Интеллигенция вырывала из себя, втаптывала в грязь все, что было в ней как раз самого ценного и сильного – свое национальное лицо, свою национальную совесть, свое русское естество. Вырвав, вытравив из себя все свое, природное, русское, более того – прокляв его, русская интеллигенция сама себя обезоружила, сама лишила свой организм сопротивляемости. И семена убогого, псевдонаучного материализма дали бурные всходы на этой морально опустошенной ниве. Русский радикальный интеллигент уподобился сибирскому инородцу – остяку либо тунгусу, падкому до огненной воды и гибнущему от нее на третьем поколении по той причине, что его организм лишен сопротивляемости ее разрушительному эффекту. Огненная вода Бакунина и Маркса и привела к гибели этих образованных (подчас даже ученых) дикарей на четвертом их поколении. Противоядие совершенно отсутствовало: у русской радикальной интеллигенции не было в прошлом пятнадцати веков рационалистической римской культуры, позволившей Западу преодолеть марксизм. Духовную же сокровищницу православия она проглядела[158]…
В более умеренных, то есть не столь радикально-революционных кругах, господствовало преклонение пред европейским либерализмом. Материализм и марксизм тут осуждать боялись из страха прослыть отсталыми (смертный грех, которого русское общество больше всего боялось и никогда не прощало). Однако главной идеей этих кругов была мистика Прогресса (с большой буквы), мистика, проникшая и в правительственные и даже в высшие военные сферы. Преклонение перед Европой и здесь составляло основу мышления, с той только разницей, что если радикальные, революционные круги вбирали в себя отбросы европейской мысли с надеждой превзойти учителей, сказать миру новое слово и засадить человечество в свиной хлев усовершенствованного в России марксизма, то вожделения кругов либеральных были более скромными. Они не тщились сказать миру новое слово, все помыслы их были направлены к тому, чтобы идти вровень с веком, подняться до уровня Европы. Своего русского естества здесь стеснялись, национализм считали зоологическим понятием. Все русское огульно осуждалось, объявлялось отсталым. Создался культ некоего гуманного, просвещенного, мудрого сверхчеловека – европейца, типа, на Западе в действительности никогда не существовавшего.
Памятником этого культа является уцелевший до наших дней нелепый термин европейско-образованный, когда хотят показать высшую степень культуры, ее универсальность. На Западе имело и имеет место как раз обратное. Европеец говорил лишь на своем языке, учен лишь в своей специальности. Универсальная образованность являлась общим достоянием лишь России, так что справедливее было бы говорить о немногочисленных действительно культурных европейцах, что они русско-образованны. Русский интеллигент, как правило, отлично знал иностранную литературу, музыку, живопись (не говоря уж о своих, которые иногда недооценивал, но знал всегда). Европейский буржуа, как правило же, не знал и своей литературы и искусств (не говоря уж о чужих), а европейский интеллигент (если только он не русски-образован, что, впрочем, случается редко) знает лишь свои, причем лишь одну какую-нибудь отрасль (например, только литературу, только музыку). Если европеизм считать синонимом культурности, то единственными подлинными европейцами были русские интеллигенты, в своем самоунижении этого как раз и не сознававшие.
Реформы Царя-Освободителя совпали с этим стихийным процессом полевения общества. Они не только не остановили его, но косвенно даже способствовали ему.
Главной реформой было уничтожение рабства. Эта капитальная реформа носила, однако, половинчатый характер. Крестьяне освобождались без земли, точнее – без своей земли. Заветная их мечта не получила осуществления – земля осталась за миром – общиной. Известную отрицательную роль сыграли здесь славянофилы, доказывавшие вопреки самой природе, что аграрный коммунизм свойствен русскому крестьянству. В первые же недели по объявлении воли сказались последствия этого рокового заблуждения. Повсеместно происходили бунты крестьян, утверждавших, что господа настоящую золотую грамоту о воле утаили, а пустили подложную – без царской печати и без земли. Более чем в двухстах случаях пришлось прибегнуть к вызову воинских команд и применению оружия. Убитые и раненые в ту весну 1861 года считались сотнями во всех концах России. Разорив дворянство, реформа не удовлетворила чаяний крестьянских масс, не утолила их земельной жажды. Ненависть крестьянина к помещику с тех пор лишь усилилась.
Судебная реформа 1864 года даровала суд скорый, правый и милостивый, равный для всех сословий. Характерной чертой русского суда являлась его неподкупность и редкая независимость[159], столь отличавшие его от продажной западноевропейской магистратуры, целиком находящейся в руках политических партий, финансовых кружков и политической полиции.
Наконец, земская реформа вводила широкую и либеральную децентрализацию страны. Императорское правительство добровольно уступило русскому обществу, русской общественности все те отрасли, где, по его мнению, общественная деятельность могла оказаться полезнее правительственной деятельности (в силу того, что местный лучше судит). Такой широкий либерализм на много десятилетий опередил передовую Европу (где о подобной децентрализации и частной инициативе не смели и мечтать). Но им сразу же злоупотребила русская либеральная и радикальная общественность. В ее руках земский аппарат оказался мощным антиправительственным орудием.
Все эти реформы явились слишком поздно. Освобождение крестьян запоздало на полстолетия. Манифест Осени себя крестом, православный народ должен был быть прочтен Александром Благословенным в тот рождественский сочельник, когда на льду Немана его верная армия служила благодарственный молебен об избавлении Отечества от двадесяти язык. 19-го же февраля 1861 года надлежало провести столыпинскую реформу отрубов 1911 года, тоже запоздавшую, по меньшей мере, на полстолетия.
Одновременно с этими правительственными мероприятиями и общественными сдвигами огромными шагами развивалась экономическая жизнь страны. За одно какое-нибудь десятилетие 1861–1870 годов Россия стала неузнаваемой. Была сооружена внушительная железнодорожная сеть (железнодорожная горячка конца 60-х и начала 70-х годов). В 1857 году открытых для движения железных дорог считалось лишь 979 верст. В 1863 году – уже 3071 верста, в 1867 году – 4243 версты, в 1870 году – 7654 версты, в 1876 году – уже 17658 верст, а к концу царствования, в 1881 году – 21 900 верст. В 60-х годах ежегодно открывалось по 500 верст, в 70-х – по 1400 верст. Постройка велась почти исключительно частными концессионерами, выкуп в казну начался при Императоре Александре III, когда обращено серьезное внимание на сооружение стратегических линий. Создалась промышленность – возник Петербургский фабрично-заводской район. Создался и совершенно новый класс населения – городской пролетариат. Бывшие дворовые и крепостные крестьяне массами потянулись за заработком на фабрику в города. Утратив мало-помалу связь с землей, приобретя городские привычки, класс этот не мог их удовлетворить по скудости средств. Отсюда родилась зависть и ненависть к богатым, жизнь которых протекала на виду этих деклассированных крестьян – вчерашних рабов помещика, сегодняшних рабов машины, мало-помалу ставших понимать обреченность и беспросветность своего существования. Так возникло классовое самосознание, обострившееся к тому же невыносимыми условиями жизни и работы этого пролетариата (отметим хотя бы эксплуатацию детского труда, ужасную и бесконтрольную).
