Вслед за СТС, тупо купившим лицензию на свое шоу с переодеванием, рейтинговый потенциал женского ребрендинга почувствовал Первый канал, который в аналогичном шоу «Модный приговор» старается более отчетливо и последовательно провести идею, что перемена внешнего облика неизбежно должна повлечь за собой радикальные подвижки в мировосприятии и образе жизни. Если вернуться опять же к «Служебному роману» как своего рода предшественнику подобных телеаттракционов, то там героиня сначала находила для кого наряжаться, а потом уж принималась выщипывать брови рейсфедером. Теперь же предлагается не ждать повода в лице мужчины, а расфуфыриться и взгромоздиться на каблуки превентивно, как бы для себя любимой, а там, глядишь, и повод сам собой нарисуется.
«Модный приговор», будучи чуть более сложно структурированным шоу, пытается полемизировать на эту тему сам с собой и содержит внутри себя как бы конструктивную оппозицию мнению, что женщина не может позволить себе расслабиться и обязана выглядеть наилучшим образом, даже выходя в соседнюю булочную. Она, как солдат в увольнительной, всегда должна быть готова встретить старшего по званию и отдать ему честь, не опасаясь вызвать нарекания в неопрятности внешнего вида. Альтернативу этой военной дисциплине, этому диктату безупречного вкуса и гламурной ухоженности пытается представлять в «Модном приговоре» выступающая в роли «адвоката» Арина Шарапова, безуспешно старающаяся заглушить своим умилительным сюсюканьем чеканные формулировки «прокурора», главредактрисы «Офисьеля» Эвелины Хромченко. Именно она, а не ведущий Вячеслав Зайцев, сидящий в красном углу священной иконой стиля, является мозговым центром шоу и неутомимым пропагандистом идеологии маниакального слежения за собой. Необходимость его мотивируется не только архаичным поиском счастья в личной жизни, но и в духе феминистских тенденций - чрезвычайной полезностью для карьерного роста. «Если бы я в свое время знала, как важно правильно накрасить глаза, - сказала однажды загадочно Эвелина Хромченко, - то неизвестно, кто бы сейчас владел одним известным английским футбольным клубом». Единственное, что понятно из этого намека, что брови снова приобретают колоссальное значение. «Модный приговор», несмотря на беспрекословную сталь в голосе «прокурора», который с удовольствием дал бы вышку за малейшее покушение одеться невзрачненько, но удобно, тем не менее с большим уважением и терпимостью относится к своим подсудимым, чем садистский аттракцион «Снимите это немедленно». Были даже вопиющие по гуманизму случаи, когда тетенькам под полтос, испытывающим в погоне за убегающей молодостью излишнюю тягу к безумным в своей экстравагантности нарядам, удавалось больше понравиться сидящим в зале «присяжным» в своем диком первозданном виде, чем после «санобработки» стилистов, приводящих всех к некоему общему модному знаменателю. Но это единичные инциденты для видимости плюрализма, а большинство дел все равно решается не в пользу пусть сомнительного вкуса, но своего, а в пользу навязанных стилистами комплектов, которые по возвращении героини домой все равно с большой вероятностью будут пылиться в шкафу, так и оставшись для нее чужой шкурой, взятым напрокат маскарадным костюмом.
Есть, впрочем, по итогам контент-анализа телепередач, пытающихся обучить азбуке вкуса, и хорошие новости для женщин, которые боятся рейсфедера, не хотят учиться ходить на каблуках и не влезают в «маленькое черное платье». Телевизионные игры в переодевание, чтобы не быть монотонными, требуют какого-то разнообразия: их фигуранткой может стать и совсем не молодая, не красивая и не худая женщина. Так прежний культ модельной внешности, из-за которого от модной девушки требовалось довести свою фигуру до такого совершенства, чтобы на ней хорошо сидело все, что сфотографировано в журналах, на глазах сменяется более человечной и реалистичной концепцией. Теперь на совершенство, которого все равно не достичь, можно наплевать и подобрать себе такую одежду, чтобы она отвлекала внимание на себя от ваших дефектов, а если некоторые все же будут выпирать, то на насмешки можно смело отвечать: «У меня не толстая жопа, у меня уверенные бедра». Эвелина Хромченко разрешает.
Смех в зале
Владимир Спиваков против Ирины Аллегровой
Людмила Сырникова
Художник Игорь Меглицкий
Приехал из-за границы мой знакомый скрипач. Зашел в гости. Попросил включить телевизор. Я подумала: почему бы и нет, человек, возможно, соскучился по Родине. И включила. Телеканал «Культура». Мелькнуло что-то зеленое, потом картинка сменилась, и на экране возник Владимир Спиваков. Оператор крупным планом показывал его лицо. Оно было мокрым и страдальческим. Не желая фиксировать, как крупная капля пота срывается с кончика носа маэстро, оператор совершил отъезд: показалась манишка, потом фрак, дирижерский пульт, а затем целый оркестр и пианист Николай Луганский. Спиваков водил руками из стороны в сторону, держа дирижерскую палочку, как художник держит кисть, Луганский морщил лоб и поджимал губы. Звуки, извлекаемые посредством этих манипуляций, были Вторым фортепианным концертом Рахманинова.
- Выключи эту попсу, - подал голос скрипач.
Дождавшись, пока я щелкну пультом, он добавил, что слышать этого не может, видеть этого не может, что любое произведение Спиваков превращает в «семь сорок».
- Брамс, парам-парам-парам, брамс, парам-парам-парам! - пропел скрипач финал бородатого анекдота и нервно засмеялся. - Музыка для климактерических баб!
Мне вдруг стало неприятно. В спокойном состоянии он был похож на врача: у него всегда было очень гладкое розоватое лицо и такие же руки, будто только что вымытые детским мылом. Белый халат гармонировал бы с подобной внешностью куда больше, чем черный фрак. Но сейчас от волнения он совсем раскраснелся, и от его европейской дистиллированности не осталось и следа: в чертах проявилась какая-то коммунальная мелочность, и трудно было поверить, что он выносит свой вердикт от имени высокого искусства. Да и сам вердикт был предельно банален: Спиваков не нравится никому, кроме людей, бесконечно далеких от музыки.
Под каким-то благовидным предлогом я выставила вон расстроенного скрипача: разговаривать с ним о чем-то ином было уже невозможно, а обсуждать рефлексии на тему попсы и опопсовения некогда хороших, подававших надежды музыкантов и вовсе бессмысленно, по меньшей мере, до тех пор, покуда попса не перестанет быть преступлением вместо того, чтобы стать, наконец, жанром. Людвиг ван Бетховен был куда как умнее: завершая единственную данную Россини аудиенцию, он сказал: «До свиданья. И пишите побольше "Севильских цирюльников"! Вам, итальянцам, лучше всего удаются оперы-буффа». И это был профессиональный, но не судебный вердикт. Россини рассказал об этом Вагнеру во время их встречи (тоже единственной). К тому моменту он был уже автором Stabat Mater.
Но обвинения в преступлениях продолжают звучать. Правда, не совсем там, где следует. Строго говоря, их нужно бы направить по иному адресу - например, по адресу симфонического оркестра телевидения и радио Любляны, благодаря которому миллионы людей узнали, что же такое «The best of Mozart, Verdi, Bizet, Rakhmaninov, Stravinsky». Etc., etc. Вообще говоря, неплохо бы оставить в покое исполнителей и перейти к композиторам. С композиторами дело совсем швах: Брамса, серьезнейшего из серьезных, считавшего себя наследником Бетховена, знают по Венгерскому танцу № 5 и, что всего ужаснее, за него и любят, а вовсе не за Ein Deutsches Requiem. Глазунов знаменит испанским танцем из «Раймонды», Бородин - «Половецкими плясками», проклятием Моцарта стала Симфония № 40, а весь Бах сведен к нескольким тактам «Прелюдии и фуги». Что уж говорить о каком-нибудь Эдварде Григе, заживо замурованном в «Пещере горного короля». Сам Бетховен, не написавший ни единой оперы-буффа, ни единого венгерского танца, не баловавшийся ни плясками, ни вальсами, ни польками, ни мазурками, умудрился попасть в ряды сочинителей попсы: первые такты его Пятой симфонии подхватили миллионы мобильных телефонов, едва только это стало возможно технически.
Останься скрипач у меня в гостях, он, верно, сказал бы, что и Бетховен, и Брамс, и Рахманинов, узнав, на какие яркие и дешевые лоскуты их растащили примитивные потомки и потворствующие их ожиданиям спиваковы, испытали бы чувство разочарования и гадливости. Но - о боги! - Шостакович как-то признался в письме, что более всего хотел бы написать такую мелодию, как песенка Герцога из «Риголетто»: чтобы «сегодня написал, а завтра ее уже пела вся Италия». Впрочем, не вся. Некоторая часть Италии непременно повторяла бы: «Как можно!? Это же попса!»
Верди написал не одну такую мелодию. И вся Италия поет их по сей день, вне зависимости от возраста, социального статуса или развитости эстетического вкуса. Для простоты Верди сравнивают с Вагнером: «Как можно было в те годы, когда уже жил и творил Вагнер, писать такую примитивную музыку, из трех нот?!» Вагнер, по его собственным словам, был против «музыки, которая лишь услаждает слух» и «обслуживает только развлекательные вставки», но разве не Вагнер сочинил «Полет валькирий» и свадебный марш из «Лоэнгрина»? Траурный марш из «Гибели богов»? Вагнер. Рихард Вагнер. Именно за это, а не за байрейтскую концепцию, его любит широкий, так сказать, слушатель. Малера он тоже любит - за одну-единственную мелодию, адажиетто из Пятой симфонии, волею судеб и при участии Лукино Висконти ставшее махровой попсой. Музыку, долженствовавшую, по замыслу композитора, выражать восторг от созерцания красоты окружающей природы, потомственный аристократ нервно протащил через всю «Смерть в Венеции», не ведая, что творит: сегодня ни один траурный марш не может сравниться с этим адажиетто. Сначала один кинорежиссер, потом другой, а после и телевидение подхватили малеровскую мелодию, и от замысла бывшего главного дирижера Венской оперы не осталось и следа. Растиражированное адажиетто служило исправно: там, где требовалось выжать слезу, оно было тут как тут. Больше повезло даже хору пленных иудеев из «Набукко» - при его помощи выжимали слезу в основном, когда требовалось помянуть жертв Холокоста. Так тонкий, сложный, элитарный Малер оставил попсовика Верди Из Трех Нот далеко позади.
