ты садишься и пишешь первые страницы, а потом просто продолжаешь писать. И – хоп!
Ф.Б. Ты неоднократно говорил мне, что тебе нравится писать толстые романы, потому что в них можно расположиться со всеми удобствами, почувствовать себя комфортно, неспешно развивать сюжет и следовать за персонажами…
М.У. Может, я заблуждаюсь, но на этот раз я еще больше, чем раньше, стараюсь достичь идеала, поэтому без конца правлю, но – вот сюрприз! – мой следующий роман будет короче остальных.
Ф.Б. Да? Хорошо.
М.У. Почему это “хорошо”?
Ф.Б. Ну… Видишь ли, я немного ленив.
М.У. Да ты просто кощунник! Лучше скажи сразу, что тебя с души воротит от моих толстых книг!
Ф.Б. (Смеется.) Гонкуровская премия изменила твою жизнь?
М.У. Нет, ни в малейшей степени. Следующий роман не выйдет в сентябре, вот и все перемены.
Ф.Б. А у меня как раз в сентябре выйдет новый.
М.У. Так ты еще можешь успеть получить Гонкура.
Ф.Б. Не могу. Я вхожу в жюри премии Ренодо.
М.У. Ну и дурак! Зачем тебе эти развлечения? (Смеется.)
Ф.Б. Это лучшая отмазка, чтобы объяснить, почему мне ее никогда не дадут! Ты несколько лет провел в Ирландии, а год назад вернулся во Францию и поселился в башне, похожей на нью-йоркский небоскреб, с видом на китайские иероглифы. Ты живешь в Тринадцатом округе Парижа, как в “Бегущем по лезвию”!
М.У. Причин сразу две. Во-первых, мне хотелось вернуться во Францию, но сохранить ощущение, что я не во Франции. Во-вторых, близость к кольцевой дороге позволит мне максимально быстро покинуть страну.
Ф.Б. Разве ты не чувствуешь себя счастливым во Франции?
М.У. Во Франции я чувствую себя чрезвычайно плохо. С тех пор как я уехал, здесь основательно подза-крутили гайки. Невероятно, до чего правительству не терпится сделать людей несчастными – пожалуй, как никогда раньше. Состояние моей страны меня огорчает. Хочешь, чтобы я произнес это вслух? Я боюсь гражданской войны. Ситуация жутко напряженная. В любую минуту все может взорваться.
Ф.Б. Мы привыкли слышать о “социальном неравенстве”. Считается, что ты в своих романах пишешь о “сексуальном неравенстве”. Что ты думаешь о законе, преследующем клиентов проституток?
М.У. Мерзость. Я знаком с некоторыми проститутками – как друг и даже не как клиент. Они в какой‐то степени все еще подвержены чувству вины; они рассказывали мне, что покупают всякую фигню типа дизайнерских шмоток, чтобы поскорее избавиться от денег – вроде как сами себя наказывают. При этом они обожают свою работу. Мешать им заниматься своим делом – это первая большая мерзость, а тот факт, что никто не удосужился расспросить самих проституток, свидетельствует о трагической инфантилизации общества. Что касается штрафов для клиентов, то это свинство с человеческой точки зрения. Как я могу терпимо относиться к такому правительству? Это невозможно.
Ф.Б. Но как помешать гражданской войне, которую ты предсказываешь?
М.У. (деголлевским тоном) Я работаю над проектом новой демократической Конституции. Я говорил о нем с Саркози, к которому отношусь с искренней теплотой. Несколько необычно вести политическую кампанию через журнал Lui, но в моем распоряжении не так много серьезных рупоров, выражающих общественное мнение. Кроме того, старые привычки полезно менять.
Ф.Б. Мы тебя слушаем.
М.У. Ладно. Прежде всего, я хочу добиться установления прямой демократии, для чего следует ликвидировать парламент. На мой взгляд, президента Республики надо избирать пожизненно, но с возможностью в любой момент сместить с должности по результатам простого референдума, инициированного народом. Третья важная мера: должность судьи должна стать выборной (разумеется, участвовать в выборах могут только дипломированные юристы – нельзя выбирать кого попало, например, тебя!).
Ф.Б. Довожу до твоего сведения, что у меня диплом юриста Ассас! [74]
М. У. (С улыбкой.) Четвертая мера: государственный бюджет утверждают граждане, которые каждый год заполняют особую форму, отмечая галочками нужные статьи. Таким образом народ будет решать, какие расходы следует считать приоритетными. Затем данные сводятся воедино, и на их основе каждое министерство получает свой бюджет. Если мы хотим преодолеть нынешний кризис политического представительства, нам необходимо больше прямой демократии. А если не принять предложенных мной мер, дело кончится катастрофой.
Ф.Б. Ты хочешь стать новым Мишелем Дебре? [75]
М.У. Руссо разработал проект Конституции для Польши. Я предлагаю свой “проект для Франции”.
Ф.Б. Знаешь, что в тебе самое забавное? Ты – романтик и почти христианский моралист, хотя все принимают тебя за нигилиста, декадента и безбожника.
М.У. И правда, странно. Вот ведь загадка… Если ты закуришь сигарету на платформе, пока ждешь поезда, тебя сразу запишут в нигилисты, без вопросов. Слово “нигилист” имеет очень точный исторический смысл и относится к России XIX века. Нигилистами были революционеры, которые говорили примерно следующее: “Мы не знаем, что делать потом, но надо все разрушить, потому что в любом случае будет лучше, чем сейчас”. Я никакой не нигилист, напротив. Я консерватор наподобие Бенуа Дютёртра [76].
Ф.Б. Мы ведь благодаря ему и познакомились, как тебе известно. Он пригласил меня на вечер журнала “Мастерская романа” в “Люсернере”. По-моему, это был 1994 год. Там были Филипп Мюре, Лакис Прогидис, Милан Кундера и ты.
М.У. Да, всех этих писателей объединяло стремление к борьбе с “политкорректностью”. Сегодня никто не желает даже произносить это выражение, настолько нелепо оно звучит, но тогда оно имело смысл, да и сейчас имеет, если понимать под этим борьбу за свободу самовыражения. В последние двадцать лет “политкорректность” захватывала себе все больше пространства. Нам надоело злословить по поводу этой хрени, но хрени не надоело существовать. Я был знаком с Филиппом Мюре. При его жизни я с ним спорил, но сегодня замечаю, что на самом деле он был прав. Прав во всем. То, что с нами происходит, это ужас.
Ф.Б. Молодежь, которая делает “кнель” [77], – это одно из следствий расползшейся повсюду “политкорректности”.
М.У. Ну конечно! Думаешь, мне доставляет удовольствие таскаться в суд, хотя я сроду не интересовался исламом? Мы должны иметь возможность работать без оглядки на цензуру. Запрет – это такой механизм, который, будучи заведенным, никогда не останавливается. Сейчас есть один совершенно свободный человек, это Гаспар Пруст [78]. Он мне очень нравится. Пять минут Гаспара Пруста – единственное, что я смотрю по телевизору.
Ф.Б. Если хочешь, я тебя с ним познакомлю. О, чуть не упустил! Настало время нашей новой рубрики – “Вопрос от Альбера Камю” [79].
М.У. Да? Ну давай.
Ф.Б. Можно ли вообразить себе счастливого Уэльбека?
М.У. Ну… Э-э-э… Брр… Веселого, пожалуй. Но счастливого? Наверное, нет.
