Ответ на этот вопрос тоже не вызывает сомнений. Тут постарались «среднелобые» (middlebrow). Должна признаться: на среднелобых я редко смотрю с прочной симпатией. Они – посредники, назойливые господа и дамы, которые бегают по всем домам со своими сплетнями и, в отличие от остальных людей, сеют раздоры. Повторяю, таковы среднелобые. Но кто такие «среднелобые»? – спросите вы. Честно говоря, на этот вопрос не существует простого ответа. Они – ни то ни се. Они не высоколобые, ибо у тех лбы высокие, и не низколобые, ибо у тех лбы низкие. Их лбы какой-то средней – ни то ни се – высоты. Живут они не в Блумсбери – не на возвышенности, но и не в Челси – не в низине. И поскольку, по идее, должны же они где-то жить, я предположу, что живут они где-то посередке – допустим, в Южном Кенсингтоне. Среднелобые – мужчины или женщины со средним умом-полукровкой, которые едут иноходью или шагом то по одну, то по другую сторону забора и гонятся не за чем-то одним – не только за искусством, не только за жизнью, а сразу за искусством и жизнью, к которым неотделимо – и довольно неприглядно – примешаны деньги, слава, власть или престиж. Среднелобый одинаково рьяно подлизывается к обоим слоям. Идет к низколобым и говорит им: я не совсем таков, как вы, но я вам почти друг. В следующую же минуту он звонит высоколобым по телефону и столь же ласково спрашивает, нельзя ли забежать к ним на чашечку чаю. Видите ли, некоторые высоколобые – а я лично знаю высоколобых герцогинь, как и домработниц, – признавались мне в тех энергичных выражениях, которые столь часто объединяют аристократию и трудящиеся классы, что предпочли бы вместе сидеть в угольном погребе, чем угощать среднелобых чаем в гостиной. Меня саму просили – позвольте мне, ради краткости, придать сходство с вымыслом этой сцене, вымышленной лишь отчасти? – меня саму звали прийти и повидать среднелобых – какая у них странная страсть к тому, чтобы их «видали»! Итак, около одиннадцати утра мне звонят и приглашают на чай. Я подхожу к шифоньеру и погружаюсь в тягостные размышления: как правильно одеться? Мы, высоколобые, можем одеваться элегантно или убого, но никогда – так, как положено: в нашем гардеробе просто отсутствуют подходящие для этого вещи. Я перехожу к следующему вопросу: о чем положено говорить? Каким ножом положено пользоваться за столом? Какую книгу положено хвалить? Мой ум бессилен перед этими загадками. Мы, высоколобые, читаем то, что нам нравится, занимаемся тем, что нам нравится, хвалим то, что нам нравится. Мы также знаем, что нам не нравится, – например, тоненькие ломтики хлеба с маслом, подаваемые к чаю. Я всегда полагала, что одна из самых непреодолимых жизненных проблем – тонкие бутерброды с маслом, когда ты в гостях и на руках у тебя, соответственно, белые лайковые перчатки[6]. Не нравятся мне и издания классиков в кожаных переплетах, стоящие в шкафах со стеклянными дверцами. У меня также не вызывают доверия те, кто говорит «Билл», подразумевая как Шекспира, так и Вордсворта, – эта привычка еще и чревата недоразумениями. Если вернуться к одежде, то мне нравится, когда люди одеты либо очень хорошо, либо ужас как плохо; мне не нравится, когда люди одеты «как положено». Затем встает вопрос игр. Сама я ни во что не играю: я же высоколобая. Зато обожаю наблюдать за людьми, которые увлекаются играми. Однако среднелобые бьют по мячу вяло, на крикетном поле машут битами неуклюже и вечно мажут мимо калитки. А когда бедняга Среднелоб садится на коня и его скакун переходит на легкий галоп, для меня нет печальнее зрелища на всей Роттен-роу[7]. Вернусь к истории, которую я хотела рассказать, и подведу итоги: чаепитие прошло не совсем удачно, но и не закончилось полным провалом; ибо Среднелоб – а он писатель – проводил меня до прихожей, жизнерадостно хлопнул по спине и сказал: «Я вам пришлю свою книгу!» (Или он сказал: «Свою вещицу»?) И вот, как и следовало ожидать, я получаю книгу. Правда, название у нее весьма символичное – «Не влезай» (ассоциируется с препаратом для собак, который применяется в определенный сезон, чтобы отвлечь самца от самки). Раскрываю книгу – прочту страницу, перелистну сразу несколько, прочту еще кусочек (во время завтрака в постели, такая у меня привычка). Написано не хорошо, но и не дурно. Не целомудренно, но и не фривольно – короче говоря, ни то ни се. Что ж, если и есть на свете книги, к которым я не питаю прочной симпатии, то это книги из разряда «ни то ни се». Итак, несмотря на свою утреннюю подагру, – что ж, если два или три столетия твои предки напивались в стельку и по вечерам еле доползали до спальни, ты заслужила легкую форму этой хвори, – я встаю. Одеваюсь. Бреду на подгибающихся ногах к окну. Беру распухшей правой рукой эту книгу и, как следует прицелившись, швыряю за изгородь, на поле. Голодные овцы – не забыла ли я упомянуть, что эта часть истории происходит в деревне? – голодные овцы задирают головы, но не насыщаются.
Однако, чтобы расстаться с художественной прозой и ее склонностью соскальзывать в поэзию, я лучше перескажу здесь, самыми простыми словами, абсолютно прозаичную беседу. Когда мы пьем чай с маффинами и медом, я часто спрашиваю своих низколобых друзей: почему, хотя мы, высоколобые, никогда не покупаем книг среднелобых, не ходим на лекции среднелобых и не читаем (если только не за особую плату) рецензий среднелобых, почему же низколобые, напротив, столь серьезно относятся к плодам трудов среднелобых? Отчего, спрашиваю я (конечно, не в радиоэфире), вы столь чертовски скромны? Или причина другая – может быть, вы думаете, что ваша жизнь, если описать ее правдиво, никогда не покажется светлой, а будет выглядеть лишь убого и отвратительно? Может, потому-то вы предпочитаете взгляд среднелобых на то, что они нахально именуют «человечеством, каково оно на самом деле»? Сооружение из благодушия и сантиментов, склеенное липким, склизким холодцом из телячьих ножек? Правда – если только вы в нее поверите – во много раз красивее любой лжи. И еще, – продолжаю я, – как только вы позволяете среднелобым учить вас писать? Вы же пишете прекрасно, когда пишете от сердца, я бы дала обе руки на отсечение, чтобы писать так, как вы, – а потому никогда даже не пробую, а вместо этого силюсь, как подобает нам, высоколобым, совершенствоваться в писательском мастерстве. И вот еще что, – не унимаюсь я, потрясая маффином, насаженным на чайную ложку, – как вообще смеют среднелобые учить вас правильно читать – например, читать Шекспира? Просто читайте его, и все. Кембриджское издание – хорошее и дешевое. Если «Гамлет» покажется вам сложным, пригласите его на чай. Он высоколобый. Позовите Офелию встретиться с ним. Она низколобая. Побеседуйте с ними так, как вы беседуете со мной, и вы узнаете о Шекспире больше, чем смогут вам поведать все среднелобые на свете, – кстати, судя по некоторым фразам, я крайне сомневаюсь, что Шекспир или Поуп питали симпатию к среднелобым.
На все это низколобые отвечают (но я не в силах воспроизвести их манеру речи), что они считают себя людьми простыми, необразованными. Среднелобые по доброте своей пытаются нести им культуру. И, в конечном итоге, – добавляют низколобые, – среднелобым, как и всем прочим, надо чем-то зарабатывать. Лекции и книги о Шекспире – верный заработок. В наше время всем приходится чем-то зарабатывать себе на жизнь, напоминают мне мои друзья, низколобые. Я с ними вполне согласна. Даже те из нас, чьи тетушки сломали шею, упав с лошади в Индии, и оставили четыреста пятьдесят фунтов годовой ренты (нынче, из-за войны и прочих роскошеств, усохшей до двух сотен с небольшим), даже мы должны как-то зарабатывать. И мы зарабатываем тем, что пишем обо всех, кто кажется нам занятным, – а о Шекспире уже предостаточно написано – на Шекспире мало что заработаешь. Мы, высоколобые, – соглашаюсь я, – должны зарабатывать себе на жизнь; но стоит нам заработать достаточно, чтобы можно было прожить, мы начинаем жить. У среднелобых все иначе: заработав достаточно, чтобы прожить, они продолжают зарабатывать: теперь им нужно подзаработать и купить… что там вечно покупают среднелобые? Мебель в стиле королевы Анны (поддельную, но все равно дорогостоящую); первые издания покойных писателей – непременно худших; картины или репродукции картин покойных художников; дома в так называемом «георгианском стиле»… Но ничего нового они никогда не покупают: ни картин ныне живущих художников, ни стульев ныне живущих краснодеревщиков, ни книг ныне живущих писателей, – ибо невозможно покупать живое искусство, не имея живого вкуса. И поскольку живое искусство и живой вкус – это, как скажут среднелобые, штучки в духе «высоколобых» и «Блумсбери», то несчастный Среднелоб тратит бешеные деньги на подложный антиквариат и вынужден год от года корпеть за письменным столом, пока мы, высоколобые, звоним друг другу и отправляемся на денек за город. Этим-то, конечно, наиболее ужасна жизнь в своем кружке – человеку становится приятно проводить время со своими друзьями.
