До сих пор у нас господствуют те понятия о самоопределении в национальном плане, которые были введены в 1920-1930-е гг. Вместо старых русских понятий (русский тот, кто русской веры) через анкетную и паспортную систему насаждался новый дискурс. Это было время, когда вся европейская наука была увлечена расологией, и за этническими различениями виделись кровно-биологические основания. Советские "национальности" наследовались от родителей и были полностью оторваны не только от конфессии, но и от культуры, языка, будучи как бы «природной» характеристикой. Примечательно, что на Западе после Второй мировой войны произошёл отказ от биологизаторских идей в этой области, они стали прочно ассоциироваться с нацизмом, но в нашей стране эти понятия сохранились.
Для современных русских и представителей многих других народов постсоветского пространства характерно обсуждать «проценты крови» той или иной «национальности» в своём организме и хвастаться знанием пары фраз на якобы «родном языке». Само понятие «родной язык» при этом полностью разведено с тем языком, на котором человек с детства лучше всего разговаривает. В результате идёт процесс усиленного обучения людей их «родному языку». «Если ты «украинец», то твой родной язык украинский, независимо от того, знаешь ты его или нет. Но ты должен его выучить, ведь он же для тебя родной» – такие формулировки трудно перевести на какой-нибудь западный язык, они будут звучать анекдотично. Вся национально-политическая система постсоветских стран именно на этой форме мысли и построена.
И всё же в последнее время мне доводится всё чаще наблюдать перемены в этой сфере. В самых разных точках бывшего Союза люди – осознанно или нет – начинают «думать иначе», как бы это ни было трудно. Даже в самой России русский язык перестаёт быть только средством общения. Сейчас ещё кого ни спроси, скорее всего, наткнёшься на ответ вроде: «Я на четверть русский, на четверть мордвин, ещё на одну восьмую еврей...» – «А у меня мама белоруска, а папа украинец, так что я не знаю, кто я...»
Псевдобиологическая «национальность» не только разделяет общество, лишает его какого-либо консолидационного потенциала, она ещё и расщепляет каждого отдельного человека. Но появилась новая ситуация встречи с Другим – да, с трудовыми мигрантами из братских южных республик – и рядом с ними вдруг появляется чувство своей русскости, формируется цельная идентичность. И это уже находит яркие подтверждения в статистических исследованиях.
Русская идентичность возрождается, но на других основаниях. На Украине, казалось бы, украинский национализм был и остаётся, по сути, единственной крупной идентитарной идеологией, на которой построена вся государственность, и русскоязычные граждане уже вроде свыклись с мыслью о том, что они «ненормальны» и что им надо учить «свою рідну мову». Однако после оранжевой революции что-то изменилось. Не сразу, но теперь, когда прошло уже больше семи лет, это стало трудно не замечать.
Рост нового регионального самосознания юго-восточной половины Украины пока что никак не отменяет советскую «украинскую» национальность, но уже настаивает на своём русскоязычии. «Да, мы украинцы, но мы русскоязычные и это наш родной язык, право пользоваться которым мы готовы отстаивать». Появляется феномен русскоязычного самосознания, новой идентичности, основанной не на «крови», а на языке.
Выразительны и перемены на берегах Балтики. В своё время Москва выбрала Латвию центром прибалтийской индустрии, и в страну приехало множество переселенцев со всего Союза. У них не было общей «национальности», но у них был общий язык общения. В 1990-е гг. отсутствие общей идентичности не позволило объединиться и совместно защищать права русскоязычной половины населения. И по сей день к основным борцам за русский язык обращены вопросы: «У вас что в паспорте было написано? Вы разве сами русские? Почему же вы защищаете чужой для вас язык?» И многих так смутили.
Но постепенно, исподволь происходит разделение жителей страны на две общины, и русскоязычные приобретают зачатки общей идентичности. Оказалось, что язык – не просто средство общения, что он влечёт за собой и культуру, и историческую память. «Мы, русскоязычные!» – эта формула идентичности стала определять социальные и политические реалии современной Прибалтики.
Один мой хороший знакомый из Риги имеет довольно сложное происхождение, но разговаривать предпочитает по-русски. В своё время меня впечатлило, как он ответил на мой вопрос «А кем же ты себя считаешь?» – «А это смотря где!» Ответ очень точный, ведь идентичность всегда ситуативна – она отвечает на вопрос о чуждости. И далее: «В Латвии я литовец, в Польше – латыш, а в России, скорее, поляк». Это было лет десять назад. Недавно я обсуждал с ним историю с референдумом о статусе русского языка и с удивлением услышал новое: «Мы, русские».
«Почему вдруг русские?» – спросил я. Он ответил: «Знаешь, здесь теперь все, кто русскоязычный, считаются русскими».
Схожие процессы происходят и в нашей эмигрантской среде. Да, как известно, русские – самый необщинный народ, мы не умеем создавать свои диаспоральные структуры. И больше всего это свойственно тем волнам эмиграции, которых по воспитанию вполне можно назвать советскими людьми. Биологическая «национальность» фиктивна, она не объединяет. Но вот то и дело стали появляться объединения эмигрантов не на основе этой мифической национальности, а на основе языка. Возникла даже тема борьбы за статус русского языка на европейском уровне, ведь среди граждан ЕС несколько миллионов его носителей. Сами мы объединяться не умеем, но за нас это сделает Пушкин.
Фото: ИТАР-ТАСС
Со времени становления капиталистического уклада взаимоотношение капитала и труда существенно изменилось.
Маркс писал свои работы в XIX веке, основываясь на производственных отношениях по схеме хозяин-собственник - наёмный работник . И вполне логично делал вывод о неизбежности социальной революции, которая должна ликвидировать основное противоречие капитализма – между общественным характером производства и частнокапиталистическим характером присвоения его результатов. Но капитализм извернулся "благодаря" Октябрьской революции, которая сильно напугала капиталистов, принял ряд мер, и уже к середине XX века стала складываться тенденция наделения работников акциями предприятия, где они трудились. Наступило время повсеместного распространения новых отношений: капиталист–наёмный работник–акционер.
Нельзя сказать, что они складывались легко и безболезненно. Великий менеджер конца прошлого века Ли Якокка, будучи генеральным директором корпорации «Крайслер», в 80-х годах обеспечил предоставление в собственность работников акции компании на сумму 5600 долларов каждому. Его оппоненты активно протестовали, считая, что это является первым шагом к социализму. Но Ли Якокка настоял на своём, доказав, что, когда рабочие участвуют в прибылях, они гораздо лучше работают. В то время в собственности работников «Крайслера» было уже 17 процентов активов компании.
В середине 70-х годов XX века в США по инициативе экономиста и предпринимателя Луиса Келсо было принято законодательство по программе ESOP (План создания акционерной собственности работников). Толчком послужил экономический кризис, во время которого коллективы рабочих и служащих стали выкупать или брать в аренду предприятия, на которых они работали, у разоряющихся хозяев, прежде всего для того, чтобы не потерять работу.
С этого момента можно вести отсчёт третьей стадии отношений капитала и труда, которые начали трансформироваться в равноправное партнёрство. Работники стали частичными или полными собственниками предприятий. Начался быстрый рост числа фирм, применявших эту программу. Если в 1974 году в США насчитывалось всего около 300 таких предприятий, то в настоящее время компаний с частичной или полной собственностью работников около 10 тысяч, на которых трудятся более 12 миллионов человек.
Опыт США распространён во всех экономически развитых странах. Их правительства также приняли законы о поддержке тенденции передачи предприятий в собственность коллективов. Ясно, что эти действия вызваны не любовью к трудящимся. Они были предприняты прежде всего из идеологических соображений как вызов советскому социализму. Кроме того, Конгресс США признал, что в стране слишком велика концентрация собственности в руках одного процента населения, а это опасно для самого капитализма в принципе. К тому же это оказалось выгодно всем – государству, капиталистам, работникам. Неоднократные исследования показали, что предприятия с коллективной собственностью работников по всем показателям работают более эффективно, чем аналогичные частные. На них практически не бывает трудовых конфликтов.
