Джон Рональд Руэл Толкиен - Тайный порок

Посему мне придется в дальнейшем говорить о своих языках – то есть о том, что мне известно, хотя я предпочел бы, разумеется, проанализировать чужие проекты: мои оценки были бы объективнее. Но ничего не попишешь... По правде сказать, невбош был гораздо более языком (в традиционном понимании), нежели те проекты, о которых сейчас пойдет речь. Он предназначался для общения, устного и письменного. Он был общим. Чтобы в невбоше появилось и закрепилось новое слово, оно должно было получить одобрение по крайней мере двух человек. Поэтому в нем недоставало той «симметрии», грамматической и фонетической, которая свойственна языкам традиционным. Чтобы такая симметрия, с наложениями звука и смысла, могла возникнуть, необходимы два условия – длительный срок бытования и широкий круг говорящих. Тем не менее невбош представлял собой вершину коллективного творчества (пусть и малочисленной группы), а вовсе не частный успех одного из представителей этой группы, пускай и самого одаренного. В невбоше присутствовал коммуникативный аспект – то, что принято считать основой любого языка (впрочем, мне кажется, что эта точка зрения ошибочна – ведь не станем же мы утверждать, что единственная или даже главная цель стихотворца – говорить с другими на особом языке).

Да, коммуникативный аспект весьма важен для развития языка; но не будем забывать и о дополнительном, «отягчающем» обстоятельстве – более личном, так сказать, персонализированном: я разумею удовольствие от комбинирования звуков, расстановки их в определенном порядке и присвоения им конкретного смысла, удовольствие, независимое от коммуникации, но подспудно тесно с ней увязанное.

Примером персонализированного языка может послужить наффарин – язык моего изобретения, отчасти основанный на невбоше, «язык-удовольствие», так и не удостоившийся признания и не вошедший в обиход (отнюдь не по воле автора). Мальчишеское пренебрежение к собственным деяниям вынудило меня со временем забросить наффарин и уничтожить все свои записи, однако мудрая память сохранила и словоформы, и целые фразы, которых вполне достаточно для анализа этого языка. В наффарине конкретная комбинация звуков – созданная совершенно произвольно, по принципу «а мне так нравится» – могла выражать и отдельное слово, и фразу целиком. Фонетическая система наффарина была не слишком обширной и основывалась на родном языке лишь в том отношении, что в ней отсутствовали звуки, чужеродные для английского; грамматика также строилась на личных и абсолютно произвольных предпочтениях. (Что касается фонетики, мне могут заметить: отсутствие чужеродных элементов не столь уж важно, самое что ни на есть чужеродное слово можно составить из чисто английских звуков, речь ведь идет о персональных, вкусовых комбинациях фонем, созданных произволом автора. Схожего результата можно достичь, скажем, «развернув наоборот» слова английского языка – фонетически, не по написанию. В результате «родное» слово scratch превратится в «чтаркс» – фонемы останутся английскими, а само слово таковым быть перестанет, ибо в английском нет слов, которые начинались бы с «чт-». Между прочим, подобным образом мы, англичане, обходимся с греческим языком – стремясь передать его звуки, создаем нечто вроде копии с фонетическими значками; аналогичной копией, только уже английского и с точки зрения семантики, был невбош. Хотя не знаю, что нам мешает передавать греческие звуки английской фонетикой, не прибегая к многоразличным ухищрениям, каковые лишь затрудняют восприятие.)

Позвольте мне процитировать текст на наффарине:

He стану утомлять вас и подвергать сей отрывок столь же подробному анализу, какой был проделан ранее с фрагментом текста на невбоше. Этимологически – потрудись я перевести этот отрывок – наффарин не представляет интереса; единственное любопытное слово – это vru, то есть ever («когда-либо»). Любопытно оно тем, что присутствует во всех без исключения изобретенных мною языках; должно быть, сказывается некое детское впечатление, которое невозможно выбросить из памяти. Что ж, у человека, изобретающего языки, появляются пристрастия, от которых он не в силах отказаться, он создает свой собственный стиль, – притом, что в процессе лингвистического изобретательства необходимо уяснить себе, из чего и каким образом этот самый стиль складывается.

Из традиционных языков на наффарин оказали влияние, кроме английского, латынь и испанский; это влияние отчетливо прослеживается в комбинациях звуков и в словообразовании и, опять-таки, характеризует вкусы и предпочтения автора, в распоряжении которого в то время были, помимо названных выше, французский, немецкий и греческий языки, но он ими для своих целей практически не пользовался. «Вкусовщину» можно обнаружить и в фонетике – прежде всего, в отсутствии ряда звуков, типичных для английского языка (w, s, z, р, с), и в предпочтении одних звуковых комбинаций другим. Можно сказать, что наффарин являл собой «романский» подход к языкотворчеству. И на этом, пожалуй, мы с ним закончим.

Снова прошу прощения у почтенной аудитории: все примеры, которые я буду приводить далее, взяты из моих языков. Встреча с тем человеком, который пытался выразить аккузатив через префикс, была слишком скоротечной, чтобы опираться на нее в анализе искусственных языков. Надеюсь, вы простите мне мою дерзость и разделите то восхищение, какое ваш покорный слуга испытывает перед «вымышленными языками», будь то его собственные или чужие, созданные другими людьми. Также надеюсь, что у нас найдется немало поводов для дискуссии (не считая того, который напрашивается сам собой, – а все ли у языкотворцев в порядке с головой?).

Как и везде, в языкотворчестве умение и опыт приходят с практикой, но для того, чтобы набраться опыта, не всегда нужно работать с холстами размером 80 квадратных футов – порой достаточно листа бумаги; главное здесь – фантазия. Я собираюсь предложить вашему вниманию искусственный язык, который по мнению – точнее, по ощущению – его создателя занимает одно из высших мест в иерархии подобных языков, благодаря абстрактной красоте своих словоформ и уникальности соотношения смысла и звука, не говоря уже об изысканных грамматических конструкциях и гипотетической исторической основе (как выяснил в процессе работы создатель данного языка, историческая основа необходима и для удовлетворительного построения словоформ, и для придания языку законченности, единства и внятности).

Прежде чем перейти к анализу этого языка, позволю себе остановиться на том, какое удовольствие и какую пользу (по отдельности или вместе) приносит творцу сложного игрового языка его, казалось бы, абсолютно оторванное от реальной жизни увлечение. А также – на том, чем его труд может заинтересовать исследователей и критиков. Подбирая тему для своего выступления, я выбрал именно искусственный язык по той причине, что это явление представляет интерес не только для филологов, но и, по моему мнению, для тех, кто изучает мифологию, поэзию и искусство в целом. Убежден, что для создания игрового языка, для того чтобы этот язык стал настоящим языком и приобрел все те качества, какими обладает язык традиционный, следует измыслить, хотя бы вчерне, соответствующую мифологию. И не только потому, что стихи на искусственном языке тяготеют к объединению в циклы мифологического характера, но и потому, что создание языка и создание мифологии взаимосвязаны и вытекают одно из другого, точнее, язык и мифология родственны и даже единовременны друг другу: лишь мифология придает языку индивидуальность и лишь язык наделяет мифологию достоверностью, причем эти личные индивидуальность и достоверность существуют в русле традиции, будь то мифопоэтическая традиция архетипов или европейская фонетическая традиция. Пожалуй, не будет преувеличением сказать даже, что язык порождает мифологию.

Возможно, мои рассуждения покажутся вам куцыми и скомканными, но краток ваш покорный слуга был вполне сознательно – потому, что еще не готов к подробному изложению этой теории и упомянул о ней лишь по той причине, что она имеет опосредованное отношение к теме выступления.

Перейдем теперь к иной составляющей языкотворчества. Меня, как создателя, «измыслителя» языков, более всего привлекает конструирование словоформ, а в этом конструировании – сочетание звука и смысла (так называемая фонетическая подгонка). Мне чрезвычайно любопытно находить в словоформах «привнесенные» элементы и высвобождать их, отделяя личное от традиционного. Разумеется, личное и традиционное зачастую переплетены почти неразрывно – личное опирается на традицию «по наследственности» (так принято считать, хотя это и не доказано); вдобавок, оно с раннего детства автора подвергается ежедневному и весьма настойчивому воздействию среды, то бишь традиции. Кстати говоря, личное, в свою очередь, состоит из а) индивидуального, характерного лишь для конкретного человека, пускай и основанного в той или иной степени на его родном языке и на всех тех языках, которые он изучил; и б) общего, принадлежащего группе людей, сколь угодно малой или большой. Как правило, люди не осознают этого разделения, поскольку не стремятся постичь суть языка, на котором говорят. По-настоящему особое слово, сочетание звука и смысла, удается создать крайне редко; тут необходим солидный опыт, освобождающий от бремени звуков и ритмики родного, шире – любого традиционного языка. Чаще всего словоформы измышляются с оглядкой на полюбившийся иностранный язык; и так возникает то, что мы обычно, применительно к поэзии и литературе вообще, называем стилистикой, а я бы, разумея предмет увлечения, назвал персональной лингвопоэтикой.