Здесь важны упоминания о Самарском, в котором цензура без особого труда узнала Н.Г.Чернышевского. В книге говорилось о нем как о человеке, достойном уважения, хотя и ошибающемся, но страдающем за свои убеждения. С явной симпатией был обрисован и главный герой книги "нигилист" Ильменев. Видя, что народ остается равнодушным к идеям "нигилистов", он приходит к выводу о бессмысленности революционной борьбы. Насторожили цензуру не столько образы нигилистов, сколько то, какими приемами изображался противоборствующий лагерь.
На суде Суворин и его адвокат К.К.Арсеньев, в будущем академик и известный либеральный критик, пытались всячески доказать, что "отзывы, которые выражаются о Самарском в книге, уважение к нему никак не могут быть приписаны лично автору, а разве только тем лицам, которые действуют в повести". И наоборот, устами ее героев, изъявивших "чувства благодарности к государю", "высказаны собственные мысли автора" [35].
Оправдываясь, Суворин так или иначе вынужден был бы скрывать свои симпатии к Чернышевскому, но его последующие высказывания подтверждали то, что он говорил на суде. Значительно позднее описываемых событий, когда никто не тянул его за язык, он посчитал необходимым вновь коснуться этого вопроса. Суворин утверждал, что никогда не испытывал пиетета перед опальным писателем и не понимает, почему его роман "Что делать?" оказал такое внимание на современников.
"Я не читал этого романа всего, - признавался Суворин, - а лишь отрывками, да и то 15 лет тому назад. Тогда роман показался мне скучным, деланным; помню только, что хвалили изображение матери Веры Павловны, и все смеялись над алюминиевыми дворцами <...> Вообще литературные кружки не придавали значения роману и никак не предвидели, что он сделается каким-то евангелием у молодежи <...> Автор романа, сделавшись политическим ссыльным, вышел из ведения критики самим этим фактом. Произведение его существовало и приобретало поклонников именно потому, что оно явилось среди исключительных обстоятельств и принадлежало лицу, исключенному из общества, осужденному законом" [36].
Когда был искренен Суворин: сочувственно изображая Самарского во время его гражданской казни или недоумевая по поводу причин успеха романа Чернышевского? Пытаясь уверить читателя в тщетности усилий молодого поколения поколебать строй и в несостоятельности идей революционной демократии, или рисуя мрачными красками российскую действительность? Возможно, неопределенность позиции автора и дала основание Некрасову в своем стихотворении усомниться в том, какой идее служила уничтоженная книга. Но прокурор судебной палаты Н.О.Тизенгаузен в этом отношении не испытывал никаких сомнений. В задержанной книге он видел "политический памфлет, имеющий целью возбудить в обществе сочувствие к таким идеям и стремлениям, которые стоят в прямом противоречии <...> с требованиями политических законов государства". Поскольку в стремлении доказать свою правоту каждая из сторон по-своему трактовала одни и те же факты, ему ничего не оставалось, как заявить, что рассматриваемое сочинение написано весьма двусмысленно [37]. В чем, на наш взгляд, он был прав.
Число претензий к Суворину и степень их строгости уменьшались по мере прохождения дела от инстанции к инстанции. Главное управление по делам печати даже опротестовало решение Окружного суда, который, по мнению цензуры, не принял во внимание ряд выдвинутых против Суворина обвинений. А приговор Петербургской судебной палаты оказался столь мягок, что вместо двух месяцев ареста, которые ему первоначально грозили, автор "Всяких" был приговорен к трем неделям гауптвахты [38].
Неожиданно для себя Суворин стал героем дня, легендарной личностью. Неизвестные "доброжелатели" поспешили сообщить в III Отделение самые невероятные слухи о нем. Один из них доносил 5 января 1867, что "автор книги "Всякие. Очерки современной жизни" губернский секретарь Суворин, арестованный по суду на гауптвахту, содержится там по обыкновению в общей палате и распространяет вредные идеи между арестованными офицерами". Однако после проведенного расследования выяснилось, что среди лиц, содержащихся на гауптвахте, Суворин никогда не значился. Оскандалившийся агент, оправдываясь, доносил 11 января, что "в слухе о Суворине, как теперь оказывается, произошла ошибка: он еще на свободе и даже был в Земском собрании. О слухе этом было доложено в том только внимании, что он доходил из нескольких источников". В другой справке, сохранившейся в делах этого же ведомства, сообщались еще более страшные вещи: "Находясь под арестом, Суворин склонял на свою сторону артиллерийского офицера Баранцовского, который впоследствии эмигрировал" (Баранцовский содержался на гауптвахте за упущения по службе). Правда, аттестуя окружение Суворина как лиц "исключительно либерального направления", III Отделение вряд ли ошибалось [39].
В конечном счете ареста Суворин избежал, но весь тираж его книги был уничтожен, и лишь в 1907 он переиздал ее.
Революционный террор и правительственные репрессии существенно изменили умонастроение Суворина. Исповедуясь Де-Пуле, он писал 13 мая 1866:
"Этот негодный Каракозов испортил нам всю жизнь. До этого жилось лучше, покойнее, верилось в будущее. <...> Нигилисты всегда мне были не по нутру, но теперь они стали противней всякой горькой редьки, и бессодержательность их выразилась необыкновенно ясно. Я в последнее время совсем славянофилом стал и даже к конституции восчувствовал омерзение" [40].
А через несколько лет (30 июня 1870), находясь за границей, он напишет знакомому:
"Во Франкфурте я видел два нумера "Колокола" - это дрянь беспримерная. Огарев тоскует о необходимости тайного общества, другие ругают Герцена. Впрочем, кажется, он прекратился, ибо No 7 и следующих я нигде достать не мог <...> Вообще эта газета производит впечатление грустное, и из того, что я слышал об эмиграции нашей, можно заключить, что, если бы была амнистия, большая часть ее вернулась бы домой и стала бы покойными гражданами" [41].
Печатно в этом духе Суворин пока что предпочитал не высказываться, однако тон его фельетонов стал значительно менее резким. Лишь трижды до окончания коршевской аренды "С. -Петербургских ведомостей" его фельетоны вызвали широкий резонанс. Речь идет о знаменитом "Письме к М.Н.Каткову", литературном портрете "Павел Михайлович Леонтьев" и фельетоне "Обед у В.А.Полетики". В последнем он писал, что успехи отечественной промышленности зависят не от усиления покровительственной политики правительства, как уверял Н.И.Путилов, а от того, насколько скоро государство освободит русское общество "от темного наследства разных стеснений в экономической жизни" [42].
Эту перемену в направлении суворинского творчества сразу отметили коллеги-журналисты. Его давний знакомый по "Русской речи" В.А.Слепцов писал в цикле фельетонов "Новости петербургской жизни" (1867) в "Женском вестнике" о превращении Суворина в Ивана Флюгарина, лакея, пуделя:
"Я вспомнил одну собаку. Она была во время своей молодости хорошая, честная и полезная собака. Но она отъелась, зажирнела и обратилась в комнатного жирного пуделя, пользовавшегося лаской барина" [43].
Правда, далеко не все современники были согласны со Слепцовым в определении начала эволюции Незнакомца. Например, К.К.Арсеньев считал, что
"судебный приговор - не отличавшийся, впрочем, той суровостью, какая вошла в моду в наши дни, - не остановил Суворина на избранной им дороге; наоборот, никогда он не восставал так энергично против лозунгов "назад" или "ни с места", как в "Недельных очерках и картинках", появлявшихся в конце шестидесятых и начале семидесятых годов. Мишенью для Незнакомца служили тогда представители узкого "охранительства", тупого обскурантизма и черствого, близорукого национализма, все больше и больше заполнявших тогда политическую сцену <...> Крутой поворот к худшему а его положении совпал с кульминационным пунктом его славы " [44].
Преследования "Всяких" не заставили Суворина отказаться и от литературно-издательской деятельности. В конце 1866 вышла его книжка с весьма примечательным заглавием: "Русские замечательные люди. Рассказы. 1. Патриарх Никон. II. Ермак, покоритель Сибири. III. Боярин Артамон Сергеевич Матвеев, 2-е исправленное и дополненное издание" (СПб., 1866. 191 с.).
Книга должна была начать серию подобных изданий (в рекламе на обложке сообщалось, что готовятся к печати книги "Богдан Хмельницкий и присоединение Малороссии", "Гетман Иван Степанович Мазепа" и "Князь Александр Данилович Меншиков"). Однако этим планам не суждено было осуществиться. Хотя, учтя ситуацию, Суворин существенно переработал свои исторические рассказы, III Отделение 8 февраля 1867 рекомендовало впредь воздержаться от распространения одного из них ("Боярин Матвеев"). Уже через три недели последовало распоряжение Министерства народного просвещения подопечным учреждениям прекратить дальнейшее распространение книги, "вследствие чего Комитет грамотности исключил ее из своего каталога" [45]. Формально книга не была запрещена (для этого не было никаких оснований), но главные покупатели - народные библиотеки и училища - лишались права на ее использование.
