Льву Андреевичу также не нравится подмена устойчивого выражения «принять меры» некорректным сочетанием «предпринять меры». Мне тоже! Глагол «предпринять» означает «начать делать что-нибудь, приступить к чему-либо». Предпринять можно действия, шаги. Однако в последнее время предпринимается бюрократическая агрессия на языковую норму. Чиновникам приятнее не короткий деловой глагол «принять», а солидное «предпринять»: добавляя приставку, они хотят затянуть принятие мер. Помните знаменитую формулу Ильфа и Петрова: вместо «подметайте улицы» — «позор срывщикам кампании по борьбе за подметание»? Заглянул я в Яндекс: на грамотное «принять меры» — четыре миллиона документов, на неграмотное «предпринять меры» — один миллион. Счет в нашу пользу!
Ну, и наконец проблема географических названий типа «Бородино», «Свиблово», «Переделкино». Пока по существующей норме они должны склоняться. Спасибо Лермонтову за хорошую рифму, благодаря которой «помнит вся Россия про день Бородина!» И побывать хочется в Бородине, а не «в Бородино». Заядлым москволюбам режут слух «магазин в Черкизово» и «аэродром в Тушино». Они хотят жить в Щукине и в Выхине, смотреть телепередачи, сделанные в Останкине.
Несколько иначе обстоит дело в Питере. Там даже от интеллигентных людей можно услышать: «Ахматова жила в Комарово» (а не «в Комарове», как настойчиво рекомендуют московские словари). Может быть, это из северной столицы ветер дует в нашу сторону? В большом коллективном труде «Русский язык конца XX столетия» Н. Е. Ильина еще десять лет назад отмечала, что «несклоняемые существительные на — ино, — ово постепенно захватывают позиции в средствах массовой информации». И не только в них. Тенденция к «несклоняемости» нашла красноречивое отражение в названии детского бестселлера Эдуарда Успенского «Каникулы в Простоквашино». Вспомнят будущие составители словарей любимый с детства мультфильм, да и узаконят такую форму. А что? С недавних пор лингвисты признали допустимыми «сто грамм» и «пять килограмм», хотя лично я никак не могу обойтись без «граммов» и «килограммов».
Попробуем побороться. Способ только один — держаться традиционной нормы, показывая личный речевой пример детям, внукам, коллегам и приятелям. Будем упорно склонять наши любимые топонимы (от Абрамцева до Ясенева) — и чаша языковых весов склонится в нашу сторону.
Самые интимные слова
У выхода из станции метро мне вручили брошюру «Спросите „Родину“!». Страниц в ней всего шестнадцать, зато тираж — полмиллиона. Таких цифр, кажется, не бывало со времен «Политиздата» и отчетных докладов товарища Леонида Ильича Брежнева. Приношу домой, открываю и нахожу на четвертой странице следующее определение: «Национализм — это особенное, обостренное чувство любви к своему народу».
Что-то, думаю, не так. Любовь к своему народу — чувство высокое и благородное, даже если оно обострено — как у Блока или Есенина. А слово «национализм» в русском языке имеет негативную окраску. Откроем словарь Ожегова: «1. Идеология и политика, исходящая из идей национального превосходства и противопоставления своей нации другим. 2. Проявление психологии национального превосходства, национального антагонизма, идеи национальной замкнутости». Как видите, ни малейшего намека на любовь. Имеется «национализм» и в «Словаре иностранных слов» Л. П. Крысина, поскольку слово-то французского происхождения. И тут никаких амуров: «Идеология и политика, направленные на разжигание национальной вражды путем утверждения превосходства одной нации над другими».
В чем неоспоримое достоинство толковых словарей? В том, что они толкуют значения слов исходя только из духа языка. А язык по-хорошему консервативен и не сгибается в угоду политической конъюнктуре или пожеланиям авторитетныхлиц. Были некогда попытки говорить о «хорошем» национализме, но русский язык их не принял, не развернулся в почтительном поклоне на сто восемьдесят градусов. Как ни уговаривайте, а черное белым называть он не станет. Можно с уверенностью сказать: слово «национализм» никогда не приобретет в русском языке положительной оценочной окраски.
Заглянем в толковые словари английского, французского и немецкого языков. И там «национализм» трактуется в целом негативно. Указывается, правда, второе значение этого слова: стремление колониальных народов к независимости и созданию собственных государств. В нашей стране это предпочитали называть «национально-освободительным движением». Слово «нация», восходящее к латинскому глаголу «nascere» (рождать) — лексический интернационализм, имеющийся во многих языках. У него два значения. Во-первых, это этническая общность людей. Во-вторых, «нацией» именуют государство (например, Организация Объединенных Наций). В языках эти два значения уживаются, в социально-политической реальности — не всегда, чему свидетельство — последние события во Франции.
Слово «национальный» в нашем языке по аналогии со всемирным словоупотреблением все чаще стало означать «государственный». Скажем, знаменитая питерская «Публичка» теперь именуется Российской национальной библиотекой. Слово «государственный» постепенно оттесняется как связанное с советским прошлым. Но всегда ли уместно определение «национальный» применительно к стране, которая все еще остается многонациональной? Это проблема, конечно, не только словесная. Выбор прилагательного — дело второе. Предстоит серьезно разбираться с существительными, с реальными сущностями.
Впрочем, мудрость, отстоявшаяся в родной речи, дает нам некоторые нравственные ориентиры. Русскому языку свойственна повышенная деликатность в вопросах народности и патриотизма. Само слово «патриот» наша литература воспринимала как слишком громкое. Пушкину оно казалось экзотичным и не совсем русским: «Чем ныне явится? Мельмотом, космополитом, патриотом… Иль маской щегольнет иной…» Заметьте: «патриот» для Пушкина — это не более чем маска. Над этим словом подшучивал и Грибоедов. Помните, как Фамусов говорит о московских девицах: «К военным людям так и льнут, а потому, что патриотки». Потом Лев Толстой в «Войне и мире» показал всю пустоту псевдопатриотической риторики и обозначил как истинную ценность «скрытую теплоту патриотизма», присущую простым русским людям.
«Люблю отчизну я, но странною любовью» — эта лермонтовская строка остается нашим духовным камертоном. Что значит «странная любовь»? Это чувство целомудренное, интимное, стесняющееся громких слов и деклараций. А песни типа «Россия, Россия, Россия — родина моя!» — это слишком легкая музыка, не наполненная ни глубокой мыслью, ни реальной гражданской ответственностью.
Традиционный образ мировой поэзии — Родина-мать. А в отечественной лирике есть еще и смелое блоковское «Русь моя, жена моя». Истинное сыновнее чувство, подлинная супружеская любовь не выставляются напоказ.
Наши поэты умели говорить о своей привязанности к России как чувстве неожиданном и парадоксальном:
Знать, у всех у нас такая участь,
И, пожалуй, всякого спроси —
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси?
Это Есенин. Обратите внимание на синтаксический сдвиг. Вроде бы нельзя так употреблять деепричастия. «Радуясь, свирепствуя и мучась» не сочетаются с безличным глаголом «живется». Шероховатость по модели «проезжая мимо станции, с меня слетела шляпа». Но эмоционально этот речевой изгиб работает. И что еще важно: «у всех у нас такая участь». У всех, а не специально назначенных патриотов.
Спросите Родину. Не «Родину» в кавычках, не скороспелую и быстро увядшую партию, а нашу многострадальную и для всех общую отчизну. Какая любовь ей самой нужна? И она ответит: только молчаливая и сдержанная, без громких признаний и демонстраций. Такова наша национальная традиция, от которой нет надобности отступать.
Нельзя ли помягче?
Жизнь жестка, порой жестока. Очень нам всем не хватает мягкости. О ней и пойдет сегодня речь — в буквальном смысле и переносном.
