Вот что пишет, к примеру, М. Кузнецов в статье «Плюс воображение»:
«Понимая всю прелесть и наивное очарование строк «по небу полуночи ангел летел», мы в то же время были бы неприятно поражены, если бы современный поэт написал нечто подобное. Но и куда более поздние (уже XX века) упреки в адрес железной птицы – самолета – «как ты можешь летать и кружиться, чем ты можешь прославить творца?» – сегодня прозвучали бы старинным анахронизмом. Причем анахронизмом не только самого содержания (тут все изменилось – понятия, представления и т. и.), но и анахронизмом формы – утвердилось совсем иное качество эстетического восприятия мира».
Что же это за «новое качество»?
«Наука и техника вошли – ворвались, «оккупировали» и нашу общественную и личную жизнь… В житейский обиход вошли понятия, еще, казалось бы, недавно доступные лишь кругу специалистов, – «биосфера», «акселерация», «футурология»… Теперь идет неудержимый процесс «интеллигезации» всего нашего общества… «Армия ученых» – значит и армия читателей. То, чем живет сегодня наука, в главных своих чертах стало «общеинтересно» буквально для сотен миллионов людей.
Конечно же, – продолжает автор, – на все эти изменения в самой атмосфере общественной жизни литература откликается самым непосредственным образом…»[13].
Итак, научно-технический прогресс воздействует на художественное слово. Это, так сказать, процесс в духе времени.
Может быть, великий и могучий русский язык так обнищал, так отстал от «века», что на нем и говорить скоро станет невозможно «по-современному»? Вот и вводит наша литература (сначала журнальная, потом подхватывает и художественная, дабы не обвиняли ее в приверженности к «архаичности» и «патриархальности») такие модные «энтеэровские»! словечки, как аудиовизуальный (т. е. видимый и слышимый), визуально – вместо «архаического» – зрительно; дискретность вместо – прерывность, дробность; инвариантность (неизменность, постоянство); инкурабельный (неизлечимый); инфляция (обесценивание) и т. д. и т. и. Все эти слова извлечены не из специально-научных сочинений, а из произведений советских прозаиков.
Конечно, любой живой язык постоянно пополняет и обновляет свой состав, что происходит особенно бурно в определенные периоды, как, например, и в наши дни, в эпоху научно-технической революции.
Однако если мы обратимся к справочнику «Новые слова и значения» (М., Советская энциклопедия, 1973), то увидим, что 70–75 % слов, которым наша литература, в том числе и художественная, выдала право на общенародное бытие, право быть литературной нормой, слова – терминологически – информационные по своей сути.
Входя в художественную ткань произведения, такие якобы международные, а по сути, без или вне народные слова, как правило, и могут отражать лишь факты действительности, внешние, назывные приметы времени. Но факт – далеко еще не художественная истина. Истина – в живом слове, отражающем внутреннюю потребность человека нашей эпохи в нравственном осмыслении этих фактов.
Вот вам и вопрос: что есть истинно современное слово?
Ультрасовременное слово далеко не всегда оказывается истинно современным, то есть отражающим не только специфику явления, но и его связи с целостной жизнью народа.
На протяжении нескольких десятилетий господствовали в нашем языке слова аэроплан, авиатор, пилот и другие, якобы единственно соответствовавшие своей эпохе. Но в конце концов их вытеснили, победили слова, имевшие глубокие корни родного языка – летчик, самолет (кстати, слово, пришедшее из глубокой древности: вспомните народный образ ковра-самолета).
Естественно, что эпоха освоения космоса породила огромное число новых слов-понятий.
Но большинство из них так и остается терминами, словами узкоспециальными. А вот простое, народное слово «спутник» не только обозначает, что именно единит земное и космическое, «старое» и «новое», делает «техническое» – родным, близким, общепонятным. В самом слове отражается единство, преемственность времен.
Очевидно, даже и современный термин не обязательно воплощается в узкотерминологическом по сути слове. Русское слово «спутник» стало международным. Для нас в нем отразился не только факт времени, но и отношение к нему народа, принявшего этот факт как свое, понятное, кровное.
Для немца же или англичанина международное слово «спутник» отражает только один, вполне определенный факт действительности, и не более того.
Кстати, этот пример говорит и о том, что мы можем не только «ввозить» слова, но и сами поставлять их миру. Однако сближают ли народы такие международные слова? Видимо, то содержание, которое мы вкладывали в это слово, станет близким людям, говорящим на других языках, только в том случае, если оно найдет воплощение в слове, соответствующем отношению к данному факту в том или ином строе языка.
В последнее время в нашей литературе можно наблюдать странную, на первый взгляд, картину. Эпоха НТР, естественно, вызвала к жизни целый ряд произведений на производственную тему, с деловым, современным героем. И написаны такие произведения языком современным: «Ее дизайн был плодом интеграции науки, техники, искусства, и она уверенно во всем этом разбиралась. Ею владела идея тотального проектирования всей предметной среды…» и т. д. И говорят герои интеллектуально, научно: «Информационно-управляющие системы, помимо сфер контроля, учета и анализа, исключают участие человека из области принятия решений» и т. п. Казалось бы, чего еще? Но вот прозвучали же справедливые слова о том, что при всей своей современности, деловитости и «интеллектуальности» эти герои все-таки бедны духовно. А вот иные – неинтеллектуальные герои – нередко «мудрецы» и «философы»…
В чем тут дело? Легче всего объяснить это явление тем, что одни произведения принадлежат перу талантливых писателей, в то время как другие – такого таланта пока не обнаруживают. Но дело, видимо, не только в этом. Не вникая сейчас в другие стороны сложной, далеко не однозначной проблемы, хочется все же спросить: не прямо ли связана полнокровность, жизненность, самая мудрость мудрецов из народа с полнокровностью и мудростью самого их языка, самого народного слова писателей о них. И не в бедности ли, не в бездуховности ли «современного», рационального слова «делового» героя и соответствующего слова о нем писателей – одна из важных причин художественной бедности, духовной неполноценности «деловой» прозы?
И, наконец, нет ли глубокого противоречия в подобных произведениях между авторским замыслом – отразить внутренние духовные процессы современного общества– и художественным отражением этих процессов в «деловом» слове? Объективно такое слово, часто вопреки желанию автора, не поэтизирует НТР и ее героев, но, напротив, порою выставляет их в малоприглядных качествах.
Чисто объективное, ничье слово – в художественном произведении вообще невозможно.
Обратимся к интересному эксперименту – рассказу Сергея Залыгина «Коровий век». Писатель изображает внутренний мир животного как бы глазами самой коровы, ее впечатлениями, ощущениями.
«Корова все больше погружалась в свое тело, чутко слушая пищеварение, кровообращение, все, что происходило в ее глубине. Она слушала все это так же чутко, строго и восторженно, как музыкант наедине с самим собою слушает собственную музыку… Организм производил все то, что было жизнью коровы, а корова погружалась в одиночество, в котором только и возможно общение с жизнью, с ее вечным течением, почти что в творческом одиночестве, подобное тому, в котором философ производит мысли…»[14].
Конечно, можно спорить, насколько подобные образы воплощают «самовосприятие» коровы. Писателю необходимо было нарисовать мудрость самой простой, естественной жизни, и, в общем-то, мы чувствуем за этой «объективностью» точку зрения писателя, стремящегося единить в слове свой взгляд с народным мировосприятием.
Но вдруг читаем: «…В области входа в желудок тотчас понижалось давление, а это, в свою очередь, вызывало антиперистальтику пищевода, и очередной комочек пищи отрыгивался коровой из желудка, из желудочного рубца и сетки, обратно в рот…».
Чье это слово? Чье восприятие? Ничье? Объективное? Нет, это – информационное, узкотерминологическое слово специалиста. Это слово, убивающее целостность восприятия, общения с жизнью.
Живое – как бы сопротивляется, не может вместиться в него. Это уже не жизнь, а мертвая схема жизни.
Всякий эксперимент, каким бы ни был его результат, что-то доказывает. Вот и здесь – читаешь и думаешь: если даже животное не вмещается в рамки такого слова о нем, то что же тогда говорить о человеке… Вот и выходит, что так называемый «современный» язык не способен передать полноту духовного диапазона человека. Герой просто не вмещается в рационально-информационное слово о нем. Это слово обедняет его, втискивает в прокрустово ложе плохо понятого «духа времени».
