От бронемашин в голове колонн до громоздких тягачей в арьергарде вся дивизия была наэлектризована от предвкушения, от почти истерической радости при мысли, что на этот раз они едут прямо в Париж.
Жан Рене Шампьон, француз из Мексики, направлявшийся домой в столицу, которой никогда не видел, то и дело переводил взгляд с тыльной стороны двигавшегося впереди танка на медленно опускающуюся белую стрелку масляного манометра. Шампьон знал, что, как только стрелка пересечет красную черту, его мечте об освобождении Парижа не суждено будет сбыться. В эту дождливую среду он, как и почти все в колонне, боялся лишь одного: отстать от остальных из-за поломки.
Для многих из этих возбужденных людей, с неукротимой энергией рвавшихся вперед, стремительный бросок по мокрым полям Франции был сопряжен с воспоминаниями или надеждами увидеть любимое лицо всего через каких-нибудь несколько миль. Лейтенант Анри Карше за ветровое стекло своей полугусеничной машины воткнул фотографию. То была фотография малыша, четырехлетнего сына Карше, которого он никогда не видел. Карше хотел быть уверен, что узнает его с первого взгляда.
В голове одной из дивизионных колонн наводчик противотанкового орудия «Симун» Робер Мади вздрогнул при виде открывавшегося его глазам зрелища. Среди моря пшеницы Мади увидел маячившие впереди величественные шпили Шартра. Затем ему в голову пришла другая мысль. «Что это они? — подумал Мади. — Пшеница до сих пор не убрана»[27].
Для капитана Алена де Буассье, тридцати лет, командира роты охраны Леклерка, вид многоэтажного силуэта Шартра означал нечто большее, чем историю. Для Буассье это был дом. За собором, на берегу Эра, в красивом коттедже, где он не был пять лет, жили родители Буассье. Нажав на педаль газа, Буассье выскочил на своем джипе на обочину дороги и обогнал наступающую колонну. Он пролетел по городу, мимо собора, в конец бульвара Шарль-Пеги. Там он одним махом выпрыгнул из джипа и помчался на берег, к мосту, по которому мог попасть к дому своих родителей. Резко повернув, он увидел перед собой мост, вернее то, что от него осталось, — несколько искореженных конструкций со свисающими обломками бетона. На другой стороне реки стоял дом. Его крыша была снесена, боковые стены разрушены, и лишь изувеченный фасад, словно декорация для съемок, по-прежнему стоял. Это был его дом.
Убитый горем Буассье бросился к соседке. Немцы, сообщила она, эвакуировали из этого района всех, в том числе его родителей; затем они взорвали мосты, а с ними и большинство домов вдоль реки. На мосту перед его домом, продолжала она, немецкий командир установил дополнительное количество торпед, «чтобы мадам де Буассье знала, как иметь сына, который служит у де Голля».
Молча созерцая руины, Буассье вдруг с ужасом подумал: «Боже мой, если они сделают то же самое в Париже, то какую трагедию увидим мы завтра!»
* * *
В течение двенадцати часов человек, доставивший послание, которое могло бы избавить Париж от участи Варшавы и Сталинграда, проходил такую же серию проверок и допросов, какой подвергся днем ранее Роже Галлуа. И вот теперь на той же взлетной полосе в Нормандии, на которой генерал Брэдли накануне вечером отдал приказ Леклерку выступать на Париж, Рольф Нордлинг передал послание американскому генералу.
Сдвинув шлем на лысеющий затылок, Брэдли молча слушал шведа. Немецкому генералу, коменданту Парижа, сообщил ему Нордлинг, приказано разрушить город. Он еще не начал его выполнять, но, предупредил Нордлинг, «сейчас он загнан в угол» и, если нынешняя ситуация будет сохраняться долго, вынужден будет поступить в соответствии с приказом. Немец считает, что его могут сместить с должности. По-видимому, он хочет, чтобы союзники прибыли в город до того, как он получит подкрепления или начнет выполнять приказ.
Реакция Брэдли была мгновенной. Операция, которую он приказал начать прошлой ночью, вдруг приобрела чрезвычайно срочный характер. Как и Эйзенхауэр, Брэдли знал, что во Францию стягиваются 26-я и 27-я бронетанковые части и другие немецкие дивизии. Он понимал, что некоторые из них, вероятно, продвигаются к Парижу. Если союзникам не удастся разгромить их на подступах к городу, Париж может превратиться в ужасающее поле битвы. Более всего Брэдли беспокоил Хольтиц. «Мы не можем, — подумал он, — полагаться на то, что этот парень не передумает». Стоявшему рядом генералу Сайберту Брэдли приказал: «Скажите Ходжесу, чтобы французская дивизия неслась туда что есть духу». Затем, вспомнив, какое расстояние необходимо преодолеть 2-й бронетанковой, Брэдли принял другое решение. «Скажите ему, чтобы 4-я дивизия приготовилась выступать в том же направлении. Мы не можем рассчитывать на то, что этот чертов генерал не передумает и не вытрясет из города душу».
Дитрих фон Хольтиц, не говоря ни слова, протянул голубой бланк телеграммы стоявшему рядом полковнику. Фон Хольтиц знал Ганса Яя уже 20 лет, с тех самых времен, когда они вместе служили младшими офицерами в одном и том же полку. Два года назад именно с Яем фон Хольтиц отпраздновал в берлинском отеле «Адлон» получение своих первых генеральских погон. Пока Яй читал телеграмму, фон Хольтиц разглядывал из окна сад Тюильри. В это утро смеющиеся дети не пускали кораблики в изящных прудах работы Ленотра. 250-летние шпалеры и тропы были пустынны.
Яй сложил телеграмму и вернул ее фон Хольтицу. Хольтиц напрасно пытался разглядеть на его лице хоть малейший проблеск чувств. От человека, который был ему другом на протяжении 20 лет, он ожидал каких-то сочувственных слов, успокаивающего жеста, какого-то намека, что он не одинок. Ибо на этот голубой телеграфный бланк был наклеен самый жестокий приказ, который Дитрих фон Хольтиц когда-либо получал, варварское распоряжение, продиктованное Гитлером прошлой ночью. Оно повелевало генералу превратить простиравшийся перед ним город в руины.
Яй со вздохом вымолвил: «Дело дрянь».
Десятью минутами ранее Дитрих фон Хольтиц услышал точно такое же выражение бессильной покорности от другого человека, которому он показывал эту телеграмму, — холодного и неприступного начальника штаба полковника Фридриха фон Унгера.
Фон Хольтиц отошел от окна и решительно направился к телефону. Резким движением он сорвал трубку и потребовал соединить с группой армий «Б».
В искусственном освещении подземного бункера в районе Марживаля, в 60 милях к северу от Парижа, кожа генерал-лейтенанта Ганса Шпейделя уже и так приобрела восковой оттенок после пяти дней пребывания без свежего воздуха. Теперь же, вслушиваясь в пронизанные горечью и злостью слова Дитриха фон Хольтица, начальник штаба группы армий «Б» побледнел еще больше.
— Вы будете счастливы услышать, что «Гран пале» уже объят пламенем, — начал Хольтиц. Затем он поблагодарил Шпейделя за замечательный приказ.
— Какой приказ? — спросил Шпейдель.
— Приказ превратить Париж в груду развалин, — ответил Хольтиц.
Группа армий «Б» лишь передала этот приказ, запротестовал Шпейдель. «Он поступил от фюрера», — сообщил он Хольтицу. Не слушая его, Хольтиц продолжал. Он уже приготовил, доложил он Шпейделю, свыше тонны взрывчатки в Палате депутатов, две тонны в подвале Дома инвалидов и три тонны в подземной часовне Нотр-Дам.
— Я полагаю, дорогой мой Шпейдель, — продолжал Хольтиц, — вы согласны с такими мерами? — Наступила неловкая тишина. Шпейдель взглянул на висящие над головой гравюры Нотр-Дам и Тюильри и едва слышным голосом ответил: «Да, да, господин генерал, я согласен».
Продолжая, Хольтиц поведал Шпейделю, что готов «одним махом взорвать церковь Мадлен и здание Оперы». Он планирует вскоре заложить динамит в Триумфальную арку, чтобы расчистить поле для обстрела вдоль Елисейских полей и «взорвать Эйфелеву башню. Ее обломки завалят подступы к мостам, которые к тому времени тоже будут взорваны».
В своем подземном кабинете Шпейдель пытался понять, что происходит с Хольтицем — сошел ли тот с ума или разыгрывает комедию. На самом же деле, придя в ярость от приказа, переданного ему из группы армий «Б», Хольтиц лишь пытался «заставить Шпейделя понять весь ужас ситуации, в которой оказался солдат, получивший подобный приказ и вынужденный его выполнять».
* * *
На противоположном от кабинета фон Хольтица берегу Сены в почти опустевшем здании телефонной станции Сент-Аман удары топора сержанта Бернхарда Блахе грохотали, как выстрелы. Блахе, подчиненные которого «поджаривались, как сосиски» четыре дня назад у здания Префектуры полиции, по очереди уничтожал теперь установленные в здании 132 телетайпных аппарата. Его товарищ Макс Шнейдер разматывал 600 футов запального шнура, присоединенного к 25 зарядам взрывчатки, размещенным по всему трехэтажному зданию. Шнур тянулся полтора квартала к «Пежо-202», в котором их командир подполковник фон Берлипш установил взрыватель. Блахе рубанул по последнему аппарату, и шестеро солдат выбежали из здания. Позади Блахе услышал слабые звуки вальса. Впопыхах выбегая из телефонной станции, они забыли выключить радио.
