Daatchia являла прекрасный пример подобного коллективного творчества. Стены и перегородки были снесены, чтобы максимально увеличить пространство, была обнажена кирпичная кладка, идеально отшлифованная, белесо-красная, служившая фоном для неправильной формы штукатурных панно, расписанных известной художницей фресками, подражавшими уличным графитти. Эти панно, имитирующие атмосферу сквота, выкопанного из-под пепла, были написаны так, что часто встречающиеся в них слова fuck и suck напоминали о латинских надписях на стенах Помпеи. Для атмосферы было оставлено несколько старых цеховых агрегатов, покрашенных тусклым серебром, а середину занимал длинный конвейер подчеркнуто функционального вида. В общем, все выглядело крайне благородно.
Зала наполнялась дамами и мужчинами, приехавшими со всех концов света. Там были практически все отборщики международных Биеннале, от Албании до Флориды, многие известные галеристы, весь цвет современной арт-критики, директора центров всех и всяческих искусств, бессчетное количество кураторов, а также несколько коллекционеров. Все были немного возбуждены, так как большинство прибыло на Daatchia прямо из аэропорта, кто из Сан-Паулу, кто из Стамбула, да и к тому же нервы взвинчивали вспышки камер репортеров, собравшихся перед входом в клуб в большом количестве, так как прошел слух, что на сегодняшнем событии появится сама Мадонна, и репортеры, коротая время, фотографировали на всякий случай всех прибывших. Слух оказался ложным - Мадонна так и не появилась.
«Даатчи, Даатчи, Даатчи», - шелестело среди толпы как экзотическое заклинание, столь же непонятное, сколь и привлекательное. Видно было, что повторение этого звукосочетания доставляет прибывшим физическое удовольствие. Оно звучало как «Сезам» Али-Бабы, служа пропуском в сияющие пещеры успеха и известности, вполне заменяющие современности райские кущи с их утомительным бессмертием. Заставляя слегка задержать дыхание при его произнесении, оно рождало ощущение близости почти интимной: вдох-выдох, вдох-выдох, выдох-вдох, Даатчи, Даатчи, Даатчи, глаза блестят, вздымается грудь, особенно у арт-критиков и кураторов, большинство из которых были женщины, поголовно одетые в черное, так что со стороны все сборище немного походило на похороны сицилийского мафиози. Слегка разбавленные парой-другой директоров музеев современного искусства, одетых casual - в твидовые и вельветовые пиджаки, а то и просто в свитера.
Экзальтация избранной публики была вполне понятна. Событие, собравшее интеллектуальную элиту, было из ряда вон - сегодня предполагался показ под названием «Выбор Даатчи», демонстрирующий надежду третьего тысячелетия, молодых художников в количестве шестидесяти девяти штук, представляющих The World Today, сегодняшнюю планету, отобранных среди тысяч и тысяч. Это был предварительный показ, перед грядущей выставкой, которая должна была определить будущее всего актуального искусства на много лет вперед, так как в актуальности отобранных шестидесяти девяти уже никаких сомнений не было, в то время как оставшимся за бортом свою актуальность еще придется долго доказывать. Заодно, на этом же показе, галереям и центрам была предоставлена уникальная возможность получить права на работу с отобранным материалом. Да, такого никто не мог себе позволить, кроме Даатчи, великого Даатчи.
Мало- помалу порядок установился. Коллекционеры заняли свои места по диванам. Около них составился кружок из кураторов и критиков. Партии учредились. Оставалось на ногах несколько молодых людей, фоторепортеров; и рассматривание каталога заменило общий разговор.
Каталог был составлен кучеряво. Впереди шли эссе нескольких модных мыслителей, объяснявших общий смысл мероприятия, призванного установить единство многообразия в художественном мире и наконец-то окончательно ответить на экзистенциальные вопросы, заданные Полем Гогеном еще в 1891-1898 годах в его картине, теперь хранящейся в Музее изящных искусств, Бостон - откуда мы пришли? кто мы? куда мы идем? Затем шел собственно каталог грядущей выставки, перечисление произведений каждого из отобранной шестидесятидевятки, предваряемое большой фотографией автора, кратким послужным списком и забористой характеристикой его актуальности. Критики и кураторы жадно, а коллекционеры с подчеркнутым безразличием впивались взглядом в неизвестные фамилии, стараясь запомнить их, чтобы потом щегольнуть своим знанием.
- …Да, да, я помню, на прошлой Биеннале… С этой литовкой меня познакомил… Нет, все же будущее за корейцами… Что вы, я была прошлым летом в Средней Азии, вот там… Талантлив, ничего не скажешь, но… Да, и мне тоже надоела эта чистая концептуальность в духе Барбары Кругер… Норман мне сказал… Ну подумайте сами, этот Гуггенхайм, кому он сейчас нужен… Да, его инсталляции на Документе были потрясающими, это такое очарование, которого просто нельзя выразить словами; вообразите себе: полосочки узенькие-узенькие, какие только можно себе представить, фон голубой, как у Ив Кляйна, и через полоску все глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки… Бесподобный минимализм, так актуально!… Милая, это пестро, это для Майами… А мне сказал Норман… Нет, вы знаете, Киасма скучна… Жижек - это вчерашний день, это так провинциально… И эти русские коллекционеры… Вы знакомы с Мирамоту Умасаки?… Уныло, как венецианская Биеннале… Да эти инсталляции они пекут уже целыми деревнями, как австралийские аборигены свою абстрактную живопись… Мне Норман сказал…
Около окна сидели двое мужчин. Один из них, путешествующий куратор из Сан-Паулу, казалось, живо наслаждался прелестью происходящего. С восхищением глядел он на серое, бледное небо, на величавую Темзу, озаренную светом неизъяснимым от реклам и окрестных небоскребов и на здание Tate Modern, рисующееся в прозрачном сумраке. «Как хороша ваша лондонская художественная жизнь, - сказал он наконец, - и как не жалеть о ее прелести даже под небом моего отечества?» - «Что касается до художественной жизни, - отвечал ему другой, - то дабы не употребить во зло доверчивость иностранца, я расскажу вам…» И разговор принял самое сатирическое направление.
В сие время двери в залу отворились, и Даатчи взошел. Он был не в первом цвете молодости. Правильные черты, большие черные глаза, живость движений, самая странность наряда - все поневоле привлекало внимание. Критики и кураторы встретили его с какой-то подобострастной приветливостью, коллекционеры - с заметным недоброжелательством, но Даатчи ничего не замечал; отвечая криво на общие вопросы, он рассеяно глядел во все стороны; лицо его, изменчивое как облако, изобразило досаду, он сел подле важного директора музея Г. и, как говорится, se mit a` bouder.
Вдруг все смолкли и обернулись к конвейеру в середине зала. Раздался резкий звук фанфар, и по пришедшему в движение конвейеру прошествовал самый радикальный директор самой Королевской из всех Академий, в красном свитере, но в парике и при шпаге, так как недавно он получил пэрство, чем необычайно гордился. Он подошел к тут же воздвигнутой бесшумными служителями трибуне, взошел на нее и объявил: - Номер первый. Агнес Артель, родилась в 1974 году в Липтауне, Миннесота, живет и работает в Нью-Йорке, волосы светлые, не крашенные, вьющиеся, глаза голубые, рост 164, вес 55, размер груди… объем бедер…
Далее следовало перечисление выставок с ее участием, и на конвейере появилась Агнес, медленно плывущая, в простенькой белой маечке и джинсах, а за ней плыли ее произведения - большие полотна с изображением колючек и мужских гениталий, утыканные настоящими шипами и волосами. Часть публики аплодировала, часть же, самая важная, тут же назначала цену по переговорным устройствам. Пока Агнес со своим творчеством проплывала по залу, директор бубнил: - В предметных изображениях Агнес, придавая традиционализму современное звучание, создает особое поле напряжения, наводящее на размышления о провокативности виртуальной реальности естественного, несущего в себе скрытую угрозу, ощутимую в идеальности Возвышенного, воспетого классическим американским искусством. Как урожденная американка, она продолжает линию, идущую от изображений первых переселенцев Бингама с их жестокой мужественностью, через размах клаустрофобии Уайета, к одержимости усложненностью простоты Ричарда Эстеса…
Во время декламации Агнес поворачивалась, поднимала руки и ноги, с естественной грацией Красоты по-американски, демонстрируя свой талант придавать традиционализму современное звучание. Достигнув края конвейера, Агнес с легкостью соскочила с него, отойдя влево, и остановилась, в то время как служители бесшумно унесли ее произведения вправо, за занавеси. Все было так замечательно устроено, что и покупатель, и цена оставались неизвестными.
- Номер второй. Симон де Боннекруа, родился в 1972 году в Остенде, Бельгия, живет и работает в Париже и Сингапуре, волосы каштановые, глаза зеленые, рост 184, вес 73, телосложение сухощавое, гимнастическое, объем… размер… Живопись и скульптура Симона де Боннекруа анализирует ценностную шкалу общества потребления. Балансируя на грани ироничного восхищения эстетикой яппи и пафосного обличения современности, Боннекруа создает многослойные сатирические нарративы, превращающиеся в гениальный апокалипсический комментарий современного социума. Смешивая эстетику арт-брют со стилем рекламных брошюр, он меняет иерархию живописной софистики, доводя ее до самоотрицания, превращающего эстетизированную живописность в пропаганду мультяшных форм обыденной глянцевой красоты…
