«Ничего, потерплю до завтрака… Бог терпел и нам велел. Терпели же они друг друга в последние годы. Терпели! А поначалу почти сдружились. Назло всей швали… Да, не прост, не прост был господин Ульянов. Втихаря с Муссолини якшался. В Швейцарии горным воздухом дышал с этим итальяшкой опереточным, а мне молчок. Прост, видите ли, как правда! Прямо почти Господь. Кто выдумал эту глупость? Оглобля окающая – вислоусый Горький!.. Тоже мне пролетарский писатель. Писарь масонский! Расписал ужасы рабочей жизни в своем романе. Тьфу!.. Ужасы… Водку пьют в кабаках, в костюмах при часах на гармошках шпарят, а потом, с жиру обесившись, в революцию лезут. Нам бы сейчас тот уровень жизни!.. Неубедительная литература, не зря Ленин над ним посмеивался. Нет правды и литературы нет, на Сталинскую премию третьей степени не потянет…
А господин Ульянов, ох как был не прост! И не было в нем правды, и Бога в нем не было… Конечно, не отец Лжи, но уж сынок – точно. А езжайте-ка, милый Коба, в Вену – и поосновательней поизучайте нацвопрос у Габсбургов. Заодно поразвлечётесь и Штрауса послушаете, хотя лучше Моцарта… Архиважное дело! А „Зиночка с Бронштейном вам помогут…“ У него все было архиважно! Но по делу архиважно. Жаль – в бабенках неосмотрительно запутался, оттого и суматошничал чрез меру.
Но толк в бабах знал, непонятно только – откуда эту идиотку базедовую откопал. Пришлось потом с вдовицей чертовой помаяться, пока не пригрозил вместо нее подыскать другую на роль вдовы Ленина. А в нацвопросе Ильич лихо отыгрался на нем в 22-м году. Великодержавным Держимордой обозвал!.. Сам перед образованием СССР науськивал: „Не церемоньтесь, Коба! Без лишних сантиментов! Пока есть государство, есть и насилие. Вам, как знатоку имперских окраин, карты в руку. Не стесняйтесь, применяйте к этим закавказцам самые крайние меры!“ Он тогда без крайних мер обошелся, ну дал кому-то по морде – и все… И – на тебе! – тут же окрестил Ильич „великодержавным Держимордой“! Скорее унтер Пришибеев! Кстати, истинный государственник этот Пришибеев… Но окарикатуренный до безобразия… Жаль… Однако после этого случая он уже никому не позволял сваливать на себя чужие грехи, и господину Ульянову не позволял. Напрасно он желчью брызгал в своих записочках из Горок. Облапошили его соратнички… Они б еще раньше на тот свет отправили господина Ульянова, ежели бы не он. Как говорится: мавр сделал свое дело… А он Ульянова все-таки жалел, было дело… А вот про Муссолини утаил, хитрец! А зря утаил! Впрочем, где теперь этот паяц римский? Повисел вниз головой на фонаре – и зарыт где-нибудь в помойной яме. Наверное, не думал не гадал о таком конце? Да мало ли кто не гадал, не думал… Этот берлинский оборотень тоже вряд ли что ведал, хотя доносили верные люди, что ему огонь снится. Ну что ж, правильные были сны, надо было бы к ним прислушаться. Но кто может слышать все в мире сем?! Никто! И никто ничего не знает. А жаль, что никто, ничего…»
Но собственный тяжелый сон не покидал душу, гнал, громоздил мысли друг на друга, как неверный, порывный ветер пасмурные, плескучие волны. И из темных, бездонных колодцев прошлого всплывали неподъемные черные квадраты и, подобно огромным черным плотам, болтались в мертвой зыби воспоминаний.
«Что еще утаил от него господин Ульянов? Нет, не из прошлого! Из грядущего! Ведь был у него дар предвидения. Определенно был. Правда, маломощный, неорганизованный. Не в пример этому, как его?.. Мессингу!.. Ведь точно предсказал этот Мессинг конец Гитлера, еще до войны предсказал: май 45-го. Сколько газетенок тогда предсказание пропечатали, а всерьез никто не поверил. И он сам поначалу только улыбнулся, он-то этот конец на сорок седьмой год планировал. А тут раз – и без всяких доказательств предсказывает:
„Май 45-го!“ Молодец еврейчик! Надо бы его за смелость наградить. Или нет, награждать преждевременно – привлечет лишнее внимание. Представить к заслуженному артисту, пусть свободно выступает со своими фокусами перед публикой. Но без предсказаний и пророчеств. Нынче его пророчества без надобности. Неизвестность – штука страшная, но не безнадежная, а пророчества – это уже почти осуществление. И мало ли какую глупость можно не подумавши накаркать. Господь знает наши мысли, а Сатана их не ведает, но словам человеческим внимает без устали. Прав поэт: „Молчи, скрывайся и таи все мысли и мечты свои… Мысль изреченная есть ложь!..“ Именно ложь, ибо бесам болтовня нужна, как воздух. В молчании они дохнут подобно мухам осенним. Тайнознание – цитадель неравенства! И если бы только земного неравенства, если бы только земного… Нет, не зря, не всуе сказано: „Рабы должны быть равны!“ Равны перед Богом! И не виновен ни перед кем человек, любящий Отечество больше, чем свободу…»
На миг Сталину вдруг почудилось, что некто, или нечто, внимает его тайным мыслям из чуткой, утренней тишины. Кровь ударила в голову – и он с трудом подавил в себе яростный окрик:
«Эй, кто там, черт вас возьми?! Эй вы, грязь похабная, под престолом Сатаны! С грязью похабной вместо сердца! Вы даже бессудной кары Божьей недостойны, не то что Суда Божьего! Что вы знаете, нечисть, об истинной любви?! Вам даже страх любви неведом! Неведомо, что совершенная любовь избывает страх, что истинная свобода невозможна без страха!..
Откуда вам понять, что я люблю родину! Я очень люблю родину! И я не виноват, что моя любовь превыше меня! Вы обречены, а не я!.. Обречены во веки вечные! Обречены на огонь смолокипящий! Обречены…», – исторгла в безмолвие душа.
Но молчало безмолвие – и не было ответа душе, да и не нуждалась душа в противобожьих словах…
Лицо Сталина исказила судорога страдания. Он в изнеможении опустился на диван, китель соскользнул с плеч и, падая, чуть не увлек за собой вконец обессиленного старого человека.
Но еще далече было до исхода земного времени страждущей души, до перехода ее в иные, невозможные измерения. И продолжался в ограниченном времени земном поединок бессмертия с бесконечностью – и кровавое незримое небо с черным, ослепшим солнцем томилось над пустыней прозрения.
Истинная свобода есть подчинение абсолютной необходимости. Для Сталина высшей необходимостью была Империя. Железные скрепы его нечеловеческой воли удерживали огромное, текучее пространство, населенное очужебесившимися душами. Но эта необходимость обращалась смертью и самоистреблением. А служение революционному долгу обращалось служением Сатане, первейшему доисторическому революционеру. И посему не было в мире неистовей контрреволюционера, подобного Сталину. Но никто о сем и помыслить не смел, а у смелых почему-то ума не хватало. И Сталин поначалу не задумывался о своей роли, вернее, не хотел задумываться, а когда пришло четкое осознание, воскресшая из разора и небытия Империя уже сама направляла его волю – и не было иного выбора, кроме: «Богу – Богово, а кесарю – кесарево!».
Он был рабом! Властитель шестой части Мира был самым последним и самым несчастным имперским рабом. Он был в сто крат несвободней тех, кого, заслуженно и незаслуженно, карал и лишал свободы во времени земном. И грезилась в рассветном бессонье корявая ухмылка Сатаны, но бессонная молитва укрепляла сердце и душу – и не было иного, кроме:
«Богу – Богово, а кесарю – рабство Божие!»
Глава третья
Человек творящий любит себя в творении, но и ненавидит себя в несовершенстве своего творения. И не знает меры ни в любви, ни в ненависти. И лишь одно остается ему: смириться со своим предназначением, ибо, избыв свои страсти, избыв свою волю, он обретет смерть без надежды на воскрешение. И слабым не по плечу неизвестность Промысла Божьего.
Сталин не любил заграницы и брезгливо дивился безмятежной, сытой жизни соратников по партии и по «борьбе» во время коротких наездов в Лондон, Швецию, Финляндию и, наконец, в Австро-Венгрию. А жировали несгибаемые
«борцы» на денежки, добытые его неблагодарным трудом. Он мог неоднократно заслуженно эмигрировать – и вместо холодраных сибирских ссылок блаженствовать в Парижах и Цюрихах, но противилась душа сему соблазну. А Ильич неоднократно предлагал отдохнуть. А если быть честным: ему просто-напросто не нравилась Европа! Почему? А черт ее знает – почему! Можно найти тысячу ответов, но ни один не будет до конца истинным. Впрочем, большую часть явного невозможно объяснить, да и не нужно, да и страшно… Человек ежесекундно эмигрирует из прошлого в настоящее, но настоящее исчезает, обращается неверным дымом грядущего… И дыхание незримого огня в затылок, и в лицо огненный дых незримого.
В Австро-Венгрию Сталин приехал в канун православного Рождества – и его откровенно раздражало будничное настроение венцев, ибо католические праздники уже минули – и город жил привычной разгульной, безбожной жизнью. И добро, ежели б он был один в Вене. После встречи с Лениным очень хотелось уединиться, отрешиться от чужого, целенаправленного наставничества, стряхнуть свежую паутину отрицательного обаяния. Но не тут-то было. Бухарин и Троцкий, как городовые в участок, всюду сопровождали его. Троцкий, слава Богу, не лез откровенничать, в глаза не смотрел, сверкал пенсне поверх головы, как будто видел нечто доступное вышестоящее. От его зыркавшего сверка неудержимо хотелось оглянуться, а потом, развернувшись, врезать со всего размаха по высокомерным стеклам и облегчить душу руганью. Иногда Троцкий куда-то исчезал, неожиданно объявлялся, не удостаивая объяснений и храня на морде победную причастность к высшим тайнам, шел обедать и прогуливаться за компанию. Но зато Бухарин был неотвязен и прилипчив, аж вырвалось в сердцах:
