Причиной, по которой его республиканско-демократические мечтания вылились в украинофильские формы, были все те же легенды и летописи казачества, «открывшие глаза» историку на запорожский республиканизм, на старинную тягу украинцев к свободе и независимости, и на душителя этой свободы — московского царя, того самого, что некогда уничтожил «Річ Посполиту Новгородську, вільну і рівну». «…Побачила Україна, що попалась у неволю, бо вона по своїй простоті не пізнала, що такое було царь московський, а царь московський усе рівно було, що ідол і мучитель» [144]*.
Еще раз надо вспомнить и юный возраст кирилло-мефодиевцев, и романтизм, породивший повальное увлечение этнографией, филологией, историей, вспомнить полную|176: неизученность украинской истории, чтобы понять, почему даже такие люди, как Костомаров, составившие себе впоследствии ученое имя, попали в плен к фальсифицированной истории. Человек пылкий, увлекающийся, он всей душой принялся служить тому евангелию, в которое уверовал. Здесь мы не собираемся давать очерка его трудов, отметим лишь, что в них можно найти все основные положения «Истории русов», начиная с тезиса об Украине, как издревле обособленной стране. Он пишет статью «О двух русских народностях», усматривая национальную разницу между ними с незапамятных времен. Он считает, что русское имя принадлежало первоначально югу, Киевщине, и только потом перенесено на северо-восточные области, представлявшие собой как бы колонии Киева. Украина представляется рассадником «федеративного начала», которое она, несомненно, распространила бы на всю древнюю Русь, если бы не монгольское нашествие. Национальный дуализм Литовско-русского государства и последующая инкорпорация его в состав короны польской рассматриваются как природное влечение украинцев к федеративным формам государственного устройства. Таким же влечением отмечена и политика гетманского периода, «когда казаки, освободившись от господства панов, думали сохранить свою самостоятельность, вступивши в союз с какой-нибудь из соседних стран, то с Польшей, с которой так недавно резались, то с Турцией, полагаясь на ее обещание хранить неприкосновенность их веры и народности, несмотря на то, что судьба христианских народов, находившихся уже под турецкой властью, должна была заставлять их ожидать себе иной участи,— то с Московским государством, с которым сознательно связывались узами единоверия и с которым действительно соединились, только на началах полного подчинения» [145]*. Демократические идеи Костомарова-федералиста нашли здесь удачное сочетание с известной нам тезой «Истории русов» о том, что малороссы никогда никем не завоевывались, но всегда соединялись с другими народами по своей воле, «как равные с равными».
Не менее удачное сочетание наблюдается и в вопросе о|178: народоправстве. По «Истории русов», на Украине от самой древности «князья или верховные начальники выбираемы были от народа в одной особе, но на всю династию, и потомство выбранного владело по наследию» {155}. Костомаров подхватил этот мотив, связав его с деятельностью веча, как органа верховной народной власти, и с выборностью должностных лиц у казаков. Казачья рада представилась ему продолжением традиций древнего веча, прообраза исконных демократических порядков.
Все эти ранние статьи Костомарова написаны без достаточного знакомства с предметом и совершенно не аргументированы. Порой кажется, что их писал не историк. Первое глубокое погружение его в исторические источники произошло в 50-х годах, когда он начал работать над историей Богдана Хмельницкого. Знакомство с документальным материалом не могло не обратить его внимания на легендарный характер соответствующих страниц «Истории русов», но это еще не послужило стимулом к критике тенденциозного памятника. Во множестве последующих работ он продолжал рассматривать присоединение Малороссии к Москве как печальный факт, а пятидесятилетний период гетманщины — самым светлым временем. В этом смысле он долго оставался верен своему кирилло-мефодиевскому манифесту — «Книгам бытия украинского народа». А там про эту эпоху измен и междоусобий сказано: «и есть то найсвятийша и найславнийша вийна за свободу» {156}. Даже в «Руине», где приводимый им яркий материал говорит сам за себя и рисует гетманский период как черную страницу в истории края,— Костомаров ретуширует картину в духе «Истории русов». Он медленно освобождался от духовного плена этого произведения. Окончательно освободился только под конец жизни. Демократом и народолюбцем остался навсегда, но занятия малороссийской историей произвели в его украинско-националистических воззрениях целый переворот. Хищные крепостнические устремления казачества открылись ему в полной мере, и мы уже не слышим под конец жизни историка восторженных гимнов запорожскому лыцарству. Ясна стала несправедливость и нападок на Екатерину II, как главную виновницу|179: закрепощения украинского крестьянства. Под конец Костомаров вынужден был назвать «Историю русов» «вредным» произведением. Вытаскивая из своего ученого мышления одну за другой занозы, вонзившиеся туда в молодости, Костомаров незаметно для себя ощипал все свое национально-украинское оперение. Оставшись украинцем до самой смерти он, тем не менее, подверг очень многое строгой ревизии. Даже царь московский перестает быть «идолом и мучителем». В 1882 г. в статье «Задачи украинофильства» он упоминает о царе в совсем ином тоне: «Малорус верен своему царю, всей душой предан государству; его патриотическое чувство отзывчиво и радостью и скорбью к славе и к потерям русской державы ни на волос не менее великоруса, но в своей домашней жизни, в своем селе или хуторе, он свято хранит заветы предковской жизни, все ее обычаи и приемы,— и всякое посягательство на эту домашнюю святыню будет для него тяжелым незаслуженным оскорблением» [146]*. Здесь историк как бы возвращается к юношескому, к харьковскому периоду своей жизни, и, отбросив все политическое, что было привнесено «Историей русов», оставляет одни романтические элементы любви к малороссийскому народу. Под старость он перестает приписывать малороссам не существовавшую у них враждебность к единому российскому государству, перестает возбуждать и натравливать их на него. Политический национализм представляется ему отныне делом антинародным, разрушающим и коверкающим духовный облик народа. Таковы, например, его высказывания против упорного стремления некоторых кругов искусственно создать новый литературный язык на Украине.
* * *
Сходную с Костомаровым эволюцию совершил Пантелеймон Александрович Кулиш. Правда, взгляды его излагать очень трудно по причине [их ] непостоянства. Он часто и круто менял свои точки зрения на украинский вопрос. Зато в государственно-политических воззрениях оставался более или менее тверд: подобно прочим кирилло-мефодиевцам,|180: никогда не отрекался от республиканско-федералистических убеждений.
Так же, как Костомаров, он начал с этнографии, с увлечения народной поэзией, и первоначально его украинство мало чем отличалось от украинства Метлинского или Максимовича. Недаром Максимович оказывал ему всяческую поддержку и покровительство. Годам к 20-ти Кулиш начал печататься у него в «Киевлянине»; писал по-русски исторические романы из украинской жизни.
Кирилло-мефодиевская идеология отразилась впервые в его «Повести об украинском народе», напечатанной в 1846 г. Это — «вольный» очерк истории Украины с ясно проступающей мыслью, что она могла бы быть в прошлом самостоятельной, если бы не измена малороссийского дворянства и не московское владычество. С симпатией говорится в этом сочинении о казачестве как лучшей части малороссийского народа.
Видно, что не одни поэмы Рылеева или поддельные кобзарские «думы», но и летопись Грабянки, и «История о презельной брани» {157}, и «История русов» в то время известны были ему. Лет через 10 — он уже законченный националист казачьего толка. Двухтомные «Записки о южной Руси», вышедшие в 1856—1857 гг.,— памятник этого второго периода его писательства. Казакам в нем воскуряется фимиам, как вождям южнорусского народа.
Это они привили ему чувство собственного достоинства и раскрыли глаза на нелепые притязания и спесь польской шляхты. Случилось это потому, что «нося оружие и служа отечеству наравне со шляхтою, казаки создали себе тем же путем, что и она, понятие о своем благородстве и потому оскорблялись до глубины души надменностью старой, или польской шляхты»*. Будучи «двигателями народных восстаний»*, они передали эти чувства народу. Хмельнитчина представлялась в то время Кулишу не борьбой крестьянства с помещиками, а «едва ли не единственным примером войны из-за оскорбленного чувства человеческого достоинства» {158}.
