и венгерские СМИ мечтают о возрождении призраков древней славы.
«Двадцатый век начался с утопии и закончился ностальгией. Двадцать первый век характеризуется не поиском новизны, а распространением разных видов ностальгии», – пишет русско-американский филолог Светлана Бойм, считающая ностальгию способом бегства от рационально упорядоченного времени. Она противопоставляла два типа ностальгии. Первый, здоровый, она назвала «рефлексирующим»: он обращается к индивидуальным, часто ироническим историям из прошлого и пытается определиться с различиями между прошлым и настоящим для формулирования будущего. Другой, опасный тип она назвала «реставрирующим» – он с «параноидальной решимостью» стремится восстановить утраченную родину, говорит о себе как о «правде и традиции», одержим великими символами и «отказывается от критического мышления во имя эмоциональных уз… Нерефлексирующая ностальгия способна породить монстров» [97].
«Реставрирующая» ностальгия закрепилась во множестве мест – от Москвы до Будапешта и Вашингтона. И факты – это последнее, чего хотят сторонники этих призраков сфабрикованного прошлого.
Но если в Западной Европе и Америке это проявляется в эксцентричных результатах выборов, то в других регионах обесценивание фактов влечет за собой намного более опасные последствия.
Когда ракеты, снаряды и бомбы сирийского режима начинали падать на восточный Алеппо, Халед Хатиб хватал камеру и снимал, как рушится город. Люди часто оборачивались в его сторону и кричали: «Тебе не стыдно нас снимать? Тебе нравятся наши слезы? Мы все потеряли!»
Он пытался объяснить, что хочет помочь, что, если весь мир узнает, как страдают невинные люди, он попытается что-то сделать. В конце концов, есть же какие-то правила резолюции ООН. Законы… Нельзя просто так бомбить мирных жителей, детей и стариков.
Группы молодых мужчин и женщин постоянно перемещались по городу, снимая на видео разрушения и загружая их на страницу, которую они называли «медиацентром Алеппо». Кто-то из них ездил в Бейрут на видеотренинги, проводившиеся гуманитарными организациями. Им говорили: «Фиксируйте преступления, это поможет остановить зверства». Теперь они были «гражданскими журналистами», «медиаактивистами». Вертолеты президента Асада кружились над городом, прямо над их головами, а затем сбрасывали бочковые бомбы – бочки для нефтепродуктов, топливные баки и газовые баллоны, наполненные взрывчатыми веществами и металлической стружкой. Жители Алеппо были беспомощны перед ними. Но они могли снимать происходившее на камеры, а это, как они надеялись, связывало их с чем-то более значимым и мощным, чем вертолеты.
В 2011 году несколько сирийских городов восстали против сорокалетней диктатуры семьи Асада в сирийской версии «арабской весны». Протесты были спровоцированы пытками юношей, осмелившихся написать антиасадовские лозунги на стенах университета [98]. Действия молодых людей сочли серьезным подрывным актом в системе, сила которой была основана на том, чтобы заставлять людей в знак верности публично повторять ее собственные нелепые лозунги вне зависимости от того, верят они в них или нет. «Покорность превращает людей в соучастников происходящего и втягивает их в принудительные отношения доминирования и подчинения», – писала антрополог Лайза Уиден в своем исследовании сирийского режима [99], и это напоминает мне слова Гавела о последних годах советского коммунизма. Когда я общался с сирийцами, участвовавшими в первых демонстрациях 2011 года, они часто рассказывали, что впадали в состояние, близкое к опьянению, когда понимали, что могут публично говорить, кричать и петь то, что на самом деле думают об Асаде.
Асад ответил на это бомбами, ракетами, пулями снайперов, химическим оружием, ростом количества казней и пыток. В 2012 году повстанцы захватили восточный Алеппо, а силы режима начали его бомбардировки. Из города бежал миллион жителей [100]. Халеду было 16 лет. Он хотел сделать нечто важное, показать миру, что происходит в Алеппо.
Первыми на место происшествия после атаки прибывали спасатели, чтобы вытащить жертв из-под завалов. Приехав, они сразу просили всех замолчать, внимательно прислушивались к стонам из-под обломков, а затем начинали копать. У многих из них не было никакого опыта участия в спасательных операциях – это были таксисты, пекари и учителя начальных классов. После 2013 года они начали получать деньги, инструктаж и бульдозеры из Великобритании, Нидерландов и США. Их стали называть «Белыми касками» – из-за их «фирменных» защитных касок. Халед начал снимать о них видео. На протяжении нескольких дней он снимал свою первую спасательную операцию после того, как авианалет сровнял с землей сразу несколько домов. В процессе съемок нужно сосредотачиваться на каждой детали. Настолько сильно, что увиденное остается с вами навсегда и вы запоминаете мир как набор стоп-кадров: оторванные руки, крики, конечности, толстый слой пыли на всем, снова оторванные конечности, завалы… Во время этой первой спасательной операции сны Халеда наполнились частями тел. Загрузив снятые кадры в медиацентр, он поклялся никогда больше не снимать. Затем он зашел в социальные сети и увидел, что его материал разошелся по сети. И он понял, что его усилия были не напрасны.
Поначалу он решил не рассказывать родителям о съемках; они наверняка сочли бы это слишком опасным. Но когда он однажды вернулся домой, покрытый пылью с ног до головы (он чуть не попал под бомбардировку), скрываться уже было невозможно. Поначалу его отец пришел в ярость. Затем, когда Халед рассказал ему, как они вытаскивали людей из завалов, как снятые им материалы транслировались по телеканалам всего мира, рассказывая об Алеппо всем жителям планеты, отец смягчился. Особенно популярными были снимки детей, чудом спасенных из завалов (гораздо чаще спасти их не удавалось, но такие материалы редко становились вирусными).
Жизнь в городе начала подстраиваться под новые звуки: свист, пауза, а затем грохот и гулкий звук взрыва означал бочковую бомбу, а шипение означало ракеты. Халед почти не замечал их, увлекшись финальным матчем чемпионата мира по футболу 2014 года. Он болел за Германию. Он внимательно смотрел, как его любимый игрок, Месут Озил, делает бросок в штрафную противника, но, услышав грохот или шипение, выбегал на улицу снимать разрушения. Он всегда помнил про «двойной удар» – зачастую вертолет бросал одну бомбу, дожидался, пока вокруг места взрыва соберется толпа, а затем сбрасывал еще одну.
Когда после атак приезжали спасатели во главе с бывшим школьным учителем Аммаром Аль-Сельмо, люди реагировали на них по-разному. Некоторые из выживших бежали к камере Халеда, вставали прямо перед ней и начинали плакать и кричать: «Почему они нас бомбят? Здесь нет солдат!» Кто-то требовал справедливости, а кто-то говорил, что во всем виноват сосед, присоединившийся к революции: «Эти бомбы предназначались ему, а не мне!»
Халед привык к виду бойни. Поначалу бóльшая часть кадров была размыта; он слишком быстро двигал камерой из стороны в сторону,
