И всё же главная особенность лишнего человека – не заеденность рефлексией , проявляющаяся в книжном мышлении и неумении быть самим собой . Таков русский Гамлет – обитатель Щигровского уезда. Лишний же человек отмечен ещё одним, совсем не гамлетовским изъяном: чрезмерно развитое «излишнее самолюбие» заблокировало в нём слепой жизненный порыв , вследствие чего в нём донельзя ослабела воля к жизни и он превратился в почти бесполое существо, неспособное «найти приют, свить себе хотя временное гнездо», «знать отраду ежедневных отношений и привычек» и вообще быть каким-либо образом счастливым, т.е. чувствовать себя частью живого целого (как упомянутый Чулкатуриным воробей в стае). Лишний человек не может, да и не хочет быть счастливым, ведь «счастливый человек – что муха на солнце». Несчастный может ей позавидовать, лишний – никогда. Несчастное сознание для него – пройденный этап: ведь оно, по словам Гегеля, всегда находит себя только вожделеющим и работающим , а лишний человек почти порвал с чувственностью и ведёт праздный образ жизни. Перед нами одно из проявлений пассивного нигилизма, нигилизма как психологического состояния (Ницше), интуитивно схваченного Тургеневым в изображаемом им «промежуточном типе», ведь и сам он был, по верному наблюдению Герцена, «одним из выдающихся нигилистов», как и «его любимый Шопенгауэр».
Словно забыв о своём художественном открытии, Тургенев в первом романе придерживался рационально выработанной им дихотомической схемы, в которую феномен лишнего человека не укладывался. Гамлетовское «начало отрицания», выражающееся в безверье , «духе рефлексии и анализа», скептическом самосознании , иронии , чувстве собственного превосходства и презрении к самому себе , нашло воплощение в фигуре Покорского (Н.В. Станкевича, пропагандировавшего в 1830-е годы, по воспоминанию К.С. Аксакова, «воззрение большею частью отрицательное»). Рудина Тургенев также писал с натуры – гениальной натуры Михаила Бакунина, сочетавшего в себе интеллектуальную любовь к Богу, « непоколебимую волю» и «склонность к полусознательному, полуневинному обману, к самообольщению». Последнее свойство частенько затмевало и заглушало в нём известные достоинства, за что его иногда и называли «новым Дон Кихотом» (сначала отец, затем друг Висяша – Белинский). В первоначальной редакции романа (повести «Гениальная натура») сходство 25-летнего Рудина со своим прототипом «львообразным» Бакуниным было столь явным, что друзья Тургенева посоветовали ему не заострять внимание на мелких недостатках героя (привычке всех поучать и воспитывать, деспотичности, хлестаковском легкомыслии и забывчивости в денежных делах), отчётливее прорисовать черты спиритуала , энтузиаста -пневматика, не прячущегося от реальности, а врывающегося в неё со своим несбыточным проектом искоренения мирового зла, склонного к жертвенному поведению, способного умереть у «алтаря божественного слова». В самом деле, нельзя же забывать о том, что бывший романтик-идеалист Мишель к тому времени уже прошёл через огонь европейских революций, тюремные подвалы Саксонии и Австрии, где был прикован цепями к стене, камеры Петропавловской крепости и Шлиссельбурга! Тургенев прислушался к критике и рекомендациям друзей. В итоге хлестаковское в образе Рудина оказалось затушёванным, а «донкихотское» (что начисто отсутствовало в лишнем человеке) засияло ещё ярче. Примечательно, что в одном из писем родным, написанном в камере Алексеевского равелина, Бакунин и сам уподобил свою жизнь «дурному сну потерпевшего крушение Дон Кихота».
Бакунин, по словам Тургенева, это Рудин, не убитый на баррикаде: «Я в Рудине представил довольно верный его портрет…» Помня об этом, присмотримся к портретной живописи Тургенева повнимательнее. Создавая образ главного персонажа, писатель запечатлел Мишеля на вполне определённой ступени развития, связанной с таким духовным формообразованием, как разорванное, несчастное сознание . Даже в имени персонажа, помимо отсылки к внешнему облику прототипа (руд[?]й – рыжий, у которого руки «велики и красны», а душа не без ржавчины ), задана некая непреодолимая двойственность – смешение красного и чёрного (намёк на принадлежность к масонской ложе). Переболев гамлетовскою болезнью внутреннего «распадения» и дисгармонии, перестав хлопотать о личном счастье (было и у него минутное «рудинское» увлечение Натальей Беер), беспокоиться о материальном благополучии и карьере, он вполне по-донкихотски начал свою борьбу с мировым злом. При этом у него отсутствовало примечательное качество русского Гамлета – «слабость воли при сознании долга» (Белинский). Поверхностные толкования увековечившего молодого Бакунина романа замешаны на мнимой глубине психоанализа, разоблачающего в Рудине то, чего в нём нет: лишнего человека, сознающего свою неполноценность неудачника. Привыкли оплёвывать Рудина как слабовольного говоруна, у которого слово будто бы расходится с делом. Между тем его жизненное призвание и состояло в том, чтобы в «музыке красно речия» выявить и запечатлеть логику своей судьбы и неуклонно следовать ей, а не своим естественным влечениям, случайным настроениям и прихотям. Рудин – ученик Покорского и как таковой – фаталист . Поэтому и в пограничной ситуации объяснения с Натальей он остаётся верным своему жизненному принципу – «покориться судьбе», вызывая негодование семнадцатилетней барышни, размечтавшейся о банальном семейном счастье, согласной и на гражданский брак с «рыцарем печального образа». Нужно заметить, что покорность судьбе (аналог гегельянской установки Бакунина на примирение с разумной действительностью ) в данном случае – не отказ от свободы, но обретение таковой, ибо предполагает отречение личности от чувственно данной реальности со всеми её сомнительными благами и прорыв в пневматосферу , в область управляющих нами эйдосов-первосмыслов, куда, между прочим, Бакунин и тянул своих несчастных друзей – русских «гамлетов», то и дело срывавшихся в депрессивные состояния тоски и апатии . Следуя логике своей судьбы, Рудин отказался от домашнего уюта, от брака и семьи, от мира сего и всего, что в мире. Бакунинская бездомность Рудина – черта «бесприютного скитальца», который пришёл к своим, и свои его не приняли , которому негде приклонить голову. Несмотря на это, он полон воодушевления и веры в осуществимость своей просветительской миссии. Помимо любви к судьбе есть в русском донкихотстве ещё одна особенность: оно ведёт войну не с «ветряными мельницами» (как сервантесовский идальго), а с конкретными, ощутимыми проявлениями мирового зла, среди которых наиболее омерзительно то, что Гегель называл «дурным государством», нацеленным на изъятие у людей свободной воли и превращение их в тупую, «бесформенную и безгласную массу». А раз так, это уже совсем не донкихотство. Тут пахнуло настоящей гражданской войной – и не с миражами. Может быть, поэтому красный Рудин «в знойный полдень 26 июня 1848 года» – свой Великий Полдень – оказывается с красным знаменем в одной руке и тупой саблей в другой на парижских баррикадах совсем даже не лишним человеком . Не будем забывать, что и Христос, помимо поучения о том, как стать свободным, принёс в мир меч . Несчастный меченосец Рудин невольно и всё-таки по-донкихотски пародирует архетипически значимый момент в осуществлении мироотрицающей миссии Иисуса, взбунтовавшегося против злого «бога истории». И ещё одна деталь: застреливший Рудина инсургент принял его за поляка. Этот последний тургеневский штрих к портрету русского «Дон Кихота революции» легко объясним всё той же оглядкой автора на Михаила Бакунина 40-х годов, ведущего своё происхождение, согласно семейной легенде, от польского короля Стефана Батория и одержимого вполне позитивной идеей освобождения Польши, ещё непрошедшего ряд «духовных самоотрицаний», которые в конце концов привели его на склоне лет к активному нигилизму .
Завершая разговор о бакунинских качествах Рудина, нельзя не сказать и о рудинских качествах молодого Бакунина. Пройдя через огонь европейских революций, пережив арест в 1849 году, два приговора к смертной казни, тюремные мытарства, ссылку на поселение в Сибирь и побег из неё, Бакунин не вернулся на круги своя. Он полностью освободился от донкихотского (рудинского) прекраснодушия , как ранее изжил в себе гамлетовское рефлектёрство , и, убив в себе Рудина, стал в известном смысле лишним человеком, причём уже не только в России, но и на Западе, в частности и в Международном товариществе рабочих (Интернационале), к которому примкнул в Лондоне и из которого был изгнан своим «старым другом» Марксом, клеветнически обвинившим его в шпионаже. Бывшие единомышленники Мишеля – московские гегельянцы – наверное, увидели бы в его жизненных неудачах последствия нового падения , духовного краха. Мы же, помня о нечаянном прозрении Герцена, скажем: угаданные Тургеневым первые зарницы нигилизма предвещали явление сверхчеловека , т.е. неведомого ни Шекспиру, ни Сервантесу героя, покончившего со всем человеческим, слишком человеческим в себе, ставшего на деле мастером своей судьбы и осознавшего «святое, великое, прекрасное значение» смерти . Таким героем для нескольких поколений русских радикалов стал Михаил Бакунин, утверждавший: «Лишь тот существует, кто сам себя самого создаёт».
