Но это все в сторону, так как к водке отношение имеет не прямое. Нажраться можно много чем. Причем я думаю, что водочная пьянка - далеко не самый удачный вариант.
Позволю себе обратиться к самому тонкому моменту - а именно к смыслу водки. К тому, зачем она «в идее своей».
Каждый напиток имеет, как бы это сказать, свое применение. Шампанское, например, хорошо пить в честь победы или удачки - вроде выигрыша на скачках, женитьбы на королевне, выхода первой книги или получения диплома. А вот, скажем, коньяк уместен после дорогого клубного или ресторанного обеда, под сигару и желательно в обществе солидных людей, обсуждающих сделки, ставки, интриги. Сухой херес - идеальный напиток интеллектуала, его хорошо потягивать, читая умную книгу, а еще лучше во время писания таковой.
Так вот, и для водки - именно для «чистенькой», «беленькой» - существует ситуация, когда она абсолютно уместна, и уместна только она одна. Только «беленькая» - и ничего кроме.
Мой дед Иван Михайлович Кондратьев умер зимой, в декабре. За месяц до смерти он звонил домой из больницы и просил похоронить его в деревне. Бабушка врала в трубку «поправляйся», но обещание дала. Пришлось выполнять.
Деревня была за сто километров с гаком. На дворе стояла темная глухая стужа. Никто ни за какие шиши не поехал бы в эту темноту, но помог мой тесть, крепкий мужик и хороший человек: достал машину и сел за руль. Гроб привязали к крыше кузова. Мы накрепко завязали все веревками, но он все-таки слегка дергался, чуть кренясь туда-сюда. Я сидел в кузове, в темноте, и слушал, как воет мотор и дерево скребет по жести: шштрх, шштрх.
Мама выехала в Тарутино еще утром. Надо было сделать множество дел: встретиться с председателем, выяснить ситуацию с кладбищем, договориться с местными хануриками насчет ямы в земле (долбить мерзлую землю - «это же стоит чего-то», а денег тогда было в обрез). Ну и, конечно, протопить дом и напечь блинов. Другого отношения не поняли бы местные: что-что, а провожать покойного надо было по-людски.
Похороны были быстрыми и невзрачными - «зарыть». Высокий снег забивался в сапоги, тихо матерился тесть, занося угол гроба. Когда стали опускать, бабушка, худенькая, в драном пальто, кинулась было к яме с причитаниями: «Ванечка, Ванечка… холодно же, холодно ему там, холодно», - да завязла в снегу, а потом мама ее обняла и они немножко поплакали, мы тем временем засыпали яму, растрепанный нетрезвый мужик с другого конца села (не помню, как звать) объяснял мне, что весной земля провалится, так что надо будет «обиходить могилку-то», и не дам ли я ему на сей счет бутылку прямо сейчас. Я, естественно, буркнул что-то вроде «там посмотрим», а мама напомнила, что на предмет выпить мы сейчас того-сего соорудим, давайте к нам, пожалуйста, как же это не выпить: покойник.
В доме было сыро. Окна запотели, оставленное тряпье намокло, в воздухе роились комочки водяного пара, задевали лицо, липли к рукам. Кое-как прогретый за три часа дом надо было бы, по-хорошему, сперва проветрить, а потом прогреть заново, да времени уже не было ни на что. Лампочка болталась на шнуре, с нее свисал жухлый тусклый свет.
На кухонном пятачке воняло керосином. Над керосинкой стояла мама и допекала последние блины. Рядом по-рыбьи блестела бокастая трехлитровка с мутным рассолом, в котором плавали склизкие соленые огурцы. Их вылавливала и накладывала в миску какая-то неизвестная баба, с хлюпом пришептывающая что-то вроде: «Ой, чего… и вроде крепкий был… в баню ходил с мужиками-то… небось дома довели…» Доходя до «дома довели», баба хитренько поглядывала на маму, не отреагирует ли та как-нибудь по-городскому, то есть глупо. Мама наградила ее соответствующим взглядом и посоветовала прикрутить фитилек.
Перешли к делу. Мама опрокинула стопарь, почти не поморщившись. Быстро заела блином. Все та же баба заботливо подвинула бабушке: «Степановна, давай, Ванечка-то, Ванечка». Бабушка посмотрела на бабу и тихо сказала: «Мне нельзя, вы же знаете». Взгляды присутствующих переместились на меня. Передо мной стоял такой же стопарь, налитый опять же не вполсуха, а как положено.
Я с отвращением поднял емкость, в несколько давящихся глотков освоил ее, закушав огурцом.
Второй стопарь пошел не то чтобы лучше, но как бы проще: вкус был такой же омерзительный, но быстрее зажевался. Деревенский народ бухал сосредоточенно, вдумчиво, не позволяя отвлекаться на «глупостя». Мужики хряпали родимую стакашечками, серьезными такими семнадцатигранными, бабоньки позволяли себе разнобой, но тоже наливались быстро, споро, с явным намерением уделаться в сопли, благо такой повод, «Ванечка-то, Ванечка». Хмуро сидел с остывающим блином на тарелке тесть: ему предстояло вести машину.
И вот тут… не то чтобы «стало хорошо», чего уж там хорошего. Но я ощутил уместность происходящего. И тьма за окном, и тусклый свет, и грязный стол, и кое-как зарытый деревянный ящик с моим дедом - все это как-то устаканилось, вошло в правильные рамки. Водка каким-то образом «нормализовала ситуацию», выражаясь интеллигентским языком. Кровь души перестала течь.
Налили по третьей. Малость разойдясь, разрумянившись, начали говорить о своем, сельском. «Когды наконец Ленка отвянет-то от раньшего своего мужика, он же ее забьет… а когда Сережкина-то мымра родит… и приедут ли, а если нет, так что, дом продавать, да не будут они дом продавать… надо бы перестелить полы, и будет очень даже ниче… да ты закушай, на?» Я нахожу в руке блин с завернутым в него обрезком соленого огурца и машинально откусываю. Во мне было ровное сухое тепло, как будто внутри протопили печку. Еще один блин лег аккуратно поверх этого ровного тепла, и еще один, на этот раз с солененькой рыбонькой, кто-то принес, хорошо. «Пожалуй, можно и еще»,- подумал я и аккуратно плеснул на донце. Подумав, добавил еще чуть-чуть. И махнул, не чуя вкуса.
Все это потом перемололось, само собой обдумалось и в конце концов кристаллизовалось в простой вывод. «Беленькая» нужна только в одной ситуации - когда дело связано с покойниками. Начиная с поминок и кончая третьим тостом. Мертвая вода уместна, когда дела ведутся с мертвыми и о мертвых.
Во всех остальных случаях лучше выпить что-нибудь другое - ну хотя бы ту же настоечку-наливочку. Но вот только не «чистую».
Это где- то как-то чуют почти все. Никому же не придет в голову в память умерших друзей пить какой-нибудь арманьяк или там «ликер Бейлис»? Тут -только водка, «ну как еще».
Но с другой стороны, ведь столь же кощунственно пить специальный поминальный напиток просто для того, чтобы нажраться. Это как поминальную молитву прочесть за живого человека, что ли. И поэтому водочный алкоголизм не просто «здоровье губит» (в конце концов, не все ли равно, чем себя отравлять?), он метафизически опасен. Пить не за мертвых - значит пить мертвую за себя самого. Себя хоронить. В домовину, в гроб себя сплавлять.
Сам я - наверное, с возрастом -полюбил-таки крепкие напитки. «Беленькой», однако, всегда предпочитал хреновуху или перцовку. Если, конечно, не приходилось пить не чокаясь.
Но сейчас я совсем не пью.
Андрей Ковалев
Выпьем за Родину!
Сегодня честный человек наливает в свой стакан только «Путинку»
Наверное, каждому из читателей приходило в голову при поездке за границу прихватить бутылочку-другую водки в подарок заграничным друзьям. Так, кажется, поступают даже те, кто в принципе не пьет. Или, напротив, заезжему гостю положено немедленно предложить выпить водки. Иностранца такие дары и предложения обыкновенно повергают в некоторое смущение. Дело в том, что аутентичное употребление водки подразумевает первичность питья, «закуска» вторична. В этом, наверное, и проявляется русский спиритуализм, отличающий нас от бездуховного Запада, предпочитающего телесное, материальное. Водка здесь выступает в качестве овеществленной Души России. Ею совершенно бескорыстно угощают или предлагают в дар в надежде на возможное взаимопонимание.
Правда, иностранцем в данном случае не следует считать пылкого шведа или задумчивого поляка. Жители «водочного пояса» вполне адекватно реагируют на предложение выпить. Тем не менее они не придают своему любимому напитку никаких метафизических или историософских смыслов. Скорее даже стесняются своих пристрастий и скрывают их от общественности и собственных правительств.
В водочном регионе происходит постоянная патетическая борьба с избыточным употреблением водки: шведские, финские и норвежские власти принимают совершенно драконовские меры, унижающие и ущемляющие обыкновенные гражданские права каждого, кто захочет выпить чуть больше положенного.
Трудно представить себе французское или итальянское правительства, которые бы пытались ограничить или регламентировать потребление вина. Напротив, правительства «винного пояса» берут на себя ответственность за качество продуктов национальной гордости. Все дело в одних именах благородных вин - «Шато де какое-то там», «Домэн такая-сякая»; по крайности уж название винограда, из коего вино сделано: «гренаш», «алиготе» либо «каберне фран», - начертанных на бутылке с любым vin de table, сиречь вином столовым. В каждой бутылочке содержится особая культурно-историческая программа, прячется гений места - склона с виноградниками, деревни. Вино должно иметь «качество», букет и так далее.
