Андрей Борзенко
Замитькованные / Искусство и культура / Exclusive
Если в Петербурге где-нибудь на Невском громко сказать: «Митьки никого не хотят победить!», то обязательно кто-то рядом подхватит: «Поэтому они завоюют мир!» «Митьки» — пожалуй, и сегодня один из самых популярных питерских брендов, известный всей стране. В прошлом году митьки отметили 25-летие со дня своей первой официальной выставки и в честь юбилея проехали по всей стране, даже до Владивостока добрались. «Итоги» расспросили основателя движения Дмитрия Шагина о том, как все начиналось.
— У меня такое впечатление, что митьки были всегда…
— Но сначала у нас были «отцы» — «Арефьевский круг» художников, которые называли себя Орден непродающихся, или нищенствующих, живописцев: Александр Арефьев, Рихард Васми, Шолом Шварц, Валентин Громов, мой отец Владимир Шагин и моя мать Наталья Нейзель.
— Родители художники, значит, ты, как говорится, родился с кисточкой в руках?
— Как в «Капитанской дочке»: когда Петруша Гринев родился, его сразу записали в полк. У меня примерно так же получилось. Мои родители рассказывали, что, когда я был еще маленький, смотрел, как отец рисовал свою известную работу «Алый трамвай». Трамвай был яркий, мне очень понравились краски, я начал их мазюкать и кричать: «Пожар, пожар!» Но вообще-то мой отец очень мечтал, чтобы я стал моряком — у него в роду было много моряков. И со стороны матери у меня есть очень древний предок голландский шкипер по фамилии Ван Нейзель, он во времена Петра Первого сюда приплыл. Так что тут и живопись, и мечта о дальних плаваниях. Отец зачитывался «Сказками южных морей» Джека Лондона, и работы у него есть, посвященные этим путешествиям. А еще обожал Ван Гога и Сезанна. Так что при таком папе и его любви к Ван Гогу у меня не было особого выбора. Но мое морское будущее не состоялось: когда мне было 4 года, отца посадили, и меня уже мать воспитывала. Она решила отдать меня в среднюю художественную школу при Академии художеств, и я пошел по живописной линии.
— Почему твоего отца посадили?
— Тот самый «Орден живописцев» сплотился вокруг поэта Роальда Мандельштама. Он очень рано умер от туберкулеза. Мой отец и Арефьев решили быть поближе к Роальду, стали жить на кладбище — они собирали бутылки, в общем, вели асоциальный образ жизни. Как потом рассказывал Арефьев, однажды отец вырвал у женщины на улице сумку: в суде отец сказал, что решил, будто она несет в милицию донос на него. Осудили по статье за бродяжничество и тунеядство, признали невменяемым, он отсидел 6 лет. Более того, суд запретил ему воспитывать меня, фактически развел мою мать с отцом. Это были те же годы, когда и Бродского посадили за тунеядство, и отец шел по таким же статьям. Всю их группу тоже разогнали — сидели Арефьев, Родион Гудзенко, расправились со всей компанией. Хотя позже, уже в середине 70-х годов, они выставлялись на первых выставках художников андеграунда: в ДК имени Газа в 1974 году и в ДК «Невский» в 1975-м.
— Насколько я знаю, у тебя нет диплома художественного вуза…
— Я окончил школу при Ленинградской академии художеств, но в выпускной характеристике у меня было написано, что я не комсомолец, политически неграмотен — практически волчий билет. Так что в академию мне была дорога закрыта, и я пошел в Мухинское училище на дизайн интерьеров. Сдал живопись и рисунок на отлично, а по композиции мне неожиданно влепили двойку. Потом немного поработал в «Мухе» грузчиком, в других местах. Но меня советская власть уже взяла на заметку: если я хотя бы месяц не работал, приходил участковый, оформлял привод за тунеядство и предупреждал, что, если я в течение месяца не устроюсь на работу, меня будут судить.
— Где же ты в конце концов учился?
— Учился главным образом у отца и матери — они были замечательные художники. Но в те времена получалось так: либо художник шел на сделку с совестью и становился официальным пропагандистом, либо оставался самим собой, но бедствовал, как мои родители. Мне повезло: во-первых, у меня был отличный отчим — известный фотограф Борис Смелов. Во-вторых, меня воспитывала вся «Арефьевская группа»: Рихард Васми взял меня за руку и привел в свою котельную — сказал, что я его племянник, и попросил взять на работу.
— Так у тебя полноценная биография андеграундно-котельного питерского художника?
— Именно — и андеграунд, и котельная. Работал в котельной до конца 1988 года. Потому что рано женился, в 1979-м, через год у меня родилась первая дочка Иоанна — она теперь тоже художница. Мне надо было семью кормить. Чем была хороша котельная — сутки через трое. Я устроился в две котельные, и получилось, что двое суток на работе, а потом можно было и рисовать, и с детьми возиться. И зарплата приличная — почти 200 рублей. А скоро у меня было уже трое детей, поэтому мне котельная очень помогла: где бы я тогда столько заработал? Но в 1988 году моя карьера кочегара закончилась: в журнале «Юность» вышла статья под названием «Как я познакомилась с митьками». Моему начальству эта статья очень не понравилась: я работал в котельной, которая отапливала Школу высшего спортивного мастерства, где тренировался, говорят, Владимир Путин. А в статье было написано, что в котельной, где работает Митя Шагин, собирается по 50—60 человек, они все пьют дешевый портвейн, смотрят «Белое солнце пустыни» и «Место встречи изменить нельзя». Никто не подумал, что в моей 10-метровой котельной 50 человек просто не поместились бы, и получилось, что митьки чуть ли не антисоветчиной занимались. В общем, меня оттуда уволили.
— Вы ведь не только сами организовались, но и вокруг себя сплотили поэтов, музыкантов. Значит, замутили эпоху?
— Или эпоха нас замутила.
— Интересное совпадение: в 1985 году на апрельском пленуме ЦК КПСС Горбачев впервые заговорил о перестройке, а у вас как раз первая официальная выставка случилась. Значит, вы — дети перестройки?
— Мы, конечно, апрельских пленумов не изучали, но так получилось, что сами стали символом перестройки. Особенно наше героическое пьянство, когда Горбачев начал запрещать алкоголь. Но ветер свободы повеял еще раньше, после Олимпиады в Москве: в 1981 году открылся Ленинградский рок-клуб, было организовано Товарищество экспериментального изобразительного искусства (ТЭИИ), клуб поэтов «81». Писатели пустили в свое помещение художников: получилось братство всего андеграунда, музыканты ходили на наши выставки, мы — на их концерты, обсуждали картины, стихи, вместе пели песни. Весной 1985 года нашу квартирную выставку разогнали, у меня даже сохранилась картинка со следом от милицейского сапога. Но уже осенью того же года была выставка в Доме ученых в Усть-Ижоре, там у нас Гребенщиков и Цой выступали.
— Однако название «Митьки» появилось намного раньше?
— Наша компания началась еще в художественной школе, с Сашей Флоренским мы подружились, когда ему было 18, а мне 21, это был 1978 год. Андрей Кузнецов учился у моего отца, Андрей Филиппов, Александр Горяев тоже у него учились. Отец называл меня Митек и говорил, что друзья его сына тоже все Митьки, это он нас так называл. В 1984 году Володя Шинкарев написал книгу «Митьки», и тогда это слово пошло в народ.
— Ты дружил с Гребенщиковым или он просто поддерживал неофициальных художников?
— У Гребенщикова мой напарник по котельной был начальником смены караула, они сторожами работали. Я уже тогда слушал записи Гребенщикова, и я говорю своему сменщику: очень хочу познакомиться с БГ! И мы пошли в гости. Гребенщиков жил тогда в мансарде на улице Софьи Перовской, теперь это Малая Конюшенная. Помню замечательно высокую лестницу под самой крышей, коммуналку-общину. Он там жил с женой, это было служебное помещение — комнату дали его жене, которая работала в школе. Все соседи — молодежь, студенты, лимитчики, это было, как в песне у БГ, «поколение дворников и сторожей». Я, конечно, принес бутылочку, Гребенщиков пел песни, играл на гитаре. Мы с первой встречи как добрые друзья себя чувствовали. И я с тех пор стараюсь не пропускать его концерты, мы уже почти 30 лет дружим. Боб — фигура очень органичная для Питера, я большой поклонник его творчества.
— Ты и с Курехиным дружил, вы же вместе на телевидении выступали.
