и хотелось бы сказать подробнее. О Пелевине и Веркине только ленивый не написал. Впрочем, и книга Чанцева не прошла незамеченной [118].
О Японии – первая ее часть, «Время цикад». Рассказы, собранные в ней, выходили уже два раза. В 2008-м, в издательстве Сергея Юрьенена «Franc-tireur USA», и в 2012-м, там же и под тем же названием, только с добавлением «Revisited». Нынешнее издание, стало быть, «Re-revisited».
Читал эту часть, признаюсь, не только с литературным интересом, но и с личным, ностальгическим. В Японии я жил почти в те же годы, что и автор, – в начале нулевых. Нет, не пересеклись, хотя круг «русских» (постсоветских) студентов был довольно узок. Чанцев студенчествовал в Киото, я – в Иокогаме. Но студенческий быт тех лет, тусовки и попойки, чувство свободы и одиночества переданы в книге удивительно точно. И сама Япония, разумеется. С духотой, магазинчиками «Family Market» и оглушительным треском цикад, встречающим каждого, кто попадает в Японию летом.
Повсюду орали цикады, на полупустом полустанке рядом с каналом их стрекот звучал не хуже, чем в актовом зале со специальной акустикой, где их оркестру предстояло скоро выступать.
Это из рассказа «Поющее дерево», написанного от имени Масако, студентки киотского университета Рюкоку. Изучающей китайский, играющей в университетском оркестре на тромбоне. Написано убедительно, интересно – именно как опыт авторского перевоплощения. Опыт не то чтобы совершенно новый – можно вспомнить нашумевшие «Мемуары гейши» Голдена (1997). Но в русской прозе ничего похожего не припомню.
Масако стоит после репетиции студенческого оркестра на станции и ждет свою электричку. Об этом, собственно, весь рассказ. Ее печальные наблюдения за остальными людьми на станции. Ее воспоминания. Крик цикад. Рассказ заканчивается тем, что к Масако клеится какой-то подвыпивший клерк.
«Он хочет купить меня, как какую-нибудь когяру. Перед возвращением к жене, если он женат…» – подумала она. В это же время она услышала, как тем незнакомым, недавно только поселившимся в ней голосом, к которому она толком-то и не привыкла, она скромно произнесла:
– Меня зовут Масако. С удовольствием.
Почти по Маяковскому: «Она решила отчетливо: “No!” / и глухо сказала: “Yes!”». Банально, и от этого еще более печально.
Япония Чанцева – страна печали и банальности, какой-то непрерывной тавтологичности происходящего. Красоты, экзотика умышленно стерты. Ни горы Фуджи, ни любования цветением сакур, ничего. Ни следа восхищения – напротив, бездны неполиткорректностей. «…Их бедные рисовые мозги закорачивает – японцы не умеют думать о двух вещах одновременно». И всё в таком духе.
И это нормально, так и происходит освоение «чужого». Как у Тарковского в «Ностальгии»: «Надоели мне все эти ваши красоты хуже горькой редьки!» Туристическая оптика уходит, остается оптика жизни. Горькая редька, она же – японский дайкон, в книге, впрочем, тоже не присутствующий.
Достается не только японцам – не жалует автор и соотечественников.
Компанию русских под предводительством щуплого японца в до пят дутой белой куртке видим сразу. Не узнать – невозможно. Господи, как же нас такими делают наши милые добрые мамы и старые интеллигентные папы, что нашу рожу везде и всегда узнаешь?..
Это из рассказа «Добро пожаловать в Фукуяму», о съемках исторического фильма, куда «в массовку со всей Японии свезли русских». Русские в Стране восходящего солнца тоже напоминают цикад – громкие, шумные, живущие одним днем.
И через полчаса уже в нескольких номерах сдвинуты привинченные к полу кровати, натащены стулья, дым выползает из-под двери в коридор, а между кроватей стулья. С картами и водкой. И эти разговоры… Эти разговоры, как достала Япония. Как кто жил в России. И про Чечню. Боже, как я ненавижу эти разговоры, эту гитару, эти тосты желающих всего-всего друг другу только что знакомых людей…
Цитировать Чанцева легко и приятно, проза его – проза эссеиста. Особенно во второй части, где нарратив не так важен и остаются только «опавшие листья», лаконичные и парадоксальные. «Мужчины за смыслом ныряют в песок, женщина – уходит в свой живот». «Запах ее вчерашнего дезодоранта, как прошлогодней листвы». «Луна в туалетной бумаге».
Можно вспомнить фразу Мандельштама, что «вся “Мадам Бовари” написана по системе танок». Чанцев создает особую – японскую – русскую литературу; за русскими фразами просвечивают иероглифы-канджи.
И напоследок – об образе другого.
Япония, собственно, наиболее близкий (территориально) и концентрированный другой. Этот другой не просто соседствует – он периодами накатывает на нас, как волна. Находимся ли мы сейчас в начале новой волны? Может быть. Щиранай… [119]
«Дружба народов». 2019. № 2
Арион
не тонет.
А. Корамыслов («Воздух». 2006. № 1)
Речь пойдет не о закрытии известного журнала.
Об этом, в принципе, и так все высказались. Добрая половина высказываний напоминала известный лубок «Как мыши кота хоронили». До откровенного злорадства, правда, никто не опускался. Прозвучало и много верного.
А я, как всегда, – о погоде. В январском «Знамени» Инна Булкина назвала меня «Человек с барометром».
Спасибо – принято.
Вот и сейчас – я не столько о закрытии журнала, сколько об атмосферных фронтах и климатических изменениях. О глобальном потеплении (или потуплении, если угодно). Каплют и оседают наши прекрасные ледяные дворцы и снежные замки, остаются одни лубяные избушки.
Но начну все-таки с «Ариона».
Нет, как журнал поэзии он не был единственным – разве что первые десять лет. Единственным он был как воплощение определенной концепции. И не только на фоне прочих поэтических повременных изданий, возникших в нулевые, но и среди литературных журналов вообще.
Каждый журнал обрастает своими авторами. Печатаемыми если не каждый год, то через. Были они, разумеется, и у «Ариона» – те, кто публиковались в нем с первых же номеров. Александр Кушнер, Олег Чухонцев, Владимир Строчков, Юрий Ряшенцев, Вера Павлова, Олеся Николаева. Чуть меньше, но тоже регулярно – Света Литвак и Лариса Миллер. В конце 90-х добавились Ирина Ермакова и Мария Галина.
Не так уж много, если посмотреть.
Особенно – для журнала, в котором печаталась только поэзия (и немного поэтическая критика и эссеистика). В неспециализированных толстых журналах «своих» поэтов уж точно не меньше. Не говоря о журналах поэтических: в «Воздухе» насчитал где-то двадцать пять, потом сбился.
Постоянные авторы создают лицо журнала. Служат для него «группой поддержки». Но есть в этом и опасность – инерции, превращения журнала в набор одних и тех же имен. Пусть и разбавляемых, для разнообразия, новыми («молодыми»). Но в целом – предсказуемость контента процентов на пятьдесят.
