Теперь, когда Валленштейна убрали и его армия сократилась наполовину, император обратился к курфюрстам за своим вознаграждением. Однако Тенеброзо-Кавер-нозо черным ходом успел проникнуть в их совещательные комнаты раньше него. Их высочества, нашептывал он, одержали знаменательную победу; но плоды ее пропадут втуне, если за ней не последует вторая. Теперь, когда они ослабили императора, надо быстро нанести еще один удар — удар по самому уязвимому звену в броне Габсбурга — по престолонаследию. Отказавшись назвать сына Фердинанда наследником и только намекнув, что они могут избрать императором представителя какого-нибудь другого королевского дома, они вселили бы страх Божий в мадридского и венского тиранов. А если тираны возмутятся и станут угрожать, курфюрстам достаточно лишь обратиться к Его Христианнейшему Величеству; все ресурсы Франции будут к их услугам. Настало время их высочествам утвердить себя, напомнить этим Габсбургам, что они императоры не по праву наследства, а лишь по милости курфюрстов и великой германской конституции.
Когда император официально попросил для своего сына титул Короля Римлян, курфюрсты проголосовали против: Валленштейном и армией он пожертвовал зазря. Оглядываясь на причины своего поражения, император различал на каждом повороте извилистого дипломатического пути безмолвно скользящую в тени фигуру в сером. Своим министрам император сокрушенно признался, что «капуцин побил его своими четками, и, как ни узок капюшон монаха, он ухитрился запихнуть в него шесть курфюрстовых шапок».
Между тем, на некоторых других дипломатических фронтах переговорная война шла для отца Жозефа неудачно: события во Франции поставили его в весьма затруднительное и даже опасное положение. У колеблющегося между матерью и кардиналом Людовика XIII неврастения переросла в физическую болезнь. 22 сентября в Лионе он слег с лихорадкой, настолько тяжелой, что спустя неделю состояние короля сочли безнадежным и его соборовали. Затем, 1 октября, врачи сообщили, что абсцесс в теле короля прорвался; лихорадка пошла на убыль; казалось, что Людовик может выздороветь. Положение Ришелье в эти последние дни сентября напоминало положение человека, повисшего над пропастью на веревке, чьи волокна лопаются одно за другим под его тяжестью. Если бы король умер, неизбежно пришел бы конец и ему. Гастон, которому предстояло унаследовать трон после бездетного брата, не переносил кардинала; равно как и королева-мать; равно как и гранды, чью власть он стремился ограничить; равно как и простые люди, в чьих глазах он был только безжалостным сборщиком податей и поджигателем беспричинной и бессмысленной войны, которая в любую минуту могла перекинуться из Италии на любую страну Европы и даже на саму Францию. Как только состояние короля серьезно ухудшилось, группа аристократов собралась на тайное совещание и решила в случае его смерти расправиться с Ришелье так же, как тринадцать лет назад расправились с Кончини. Помня о том раскромсанном трупе, который был подвешен за ноги на Новом мосту, кардинал готовился бежать от опасности в папский город Авиньон. Предстояла гонка убийц и их жертвы. И вот, перед самым ее стартом король начал поправляться. Для Ришелье это была отсрочка ожидаемого смертного приговора — но только отсрочка, а не полная и окончательная его отмена. Немедленная опасность королю не грозила, но он по-прежнему был больным человеком, и у его одра сидели королева-мать и Анна Австрийская. Король поправлялся, а они продолжали свои уговоры, и все настойчивее. Они были — сама преданность, сама нежность, сама любовь и всепрощение, но настойчиво уговаривали несчастного сделать то, что требовалось им и их политическим друзьям. Днем и ночью, сменяя друг друга, как пара следователей, ломающих упорного арестанта, они уламывали молодого короля сделать решительный шаг — прогнать министра, прекратить войну, переменить политику. У Людовика не было сил спорить с ними; но в конце концов, собравшись с духом, он решительно сказал, что не примет никакого решения, пока не выздоровеет окончательно и не вернется в Париж. Отсрочка для кардинала продлилась еще на несколько недель.
Прослышав о том, что происходит в Лионе, отец Жозеф оказался в очень трудном положении. Его тайная миссия — вбить клин между императором и курфюрстами — была выполнена; но оставалась еще официальная миссия — договориться по вопросу о Мантуе. Император, как и ожидалось, настаивал на общем урегулировании всех первостепенных противоречий между Францией и Австрией; но поскольку кампания Ришелье против Габсбургов только началась, такое общее урегулирование было бы преждевременным, и его следовало избегать. До сих пор отец Жозеф успешно парализовал все попытки императора увязать Мантую с общеевропейской ситуацией. Это была политика оттяжек и уверток, направленная на то, чтобы продлить борьбу между Габсбургами и Францией с союзниками. Проводиться такая политика могла лишь при условии, что Ришелье сохранит достаточную власть и сможет преодолеть сопротивление войне со стороны аристократов и народа. Но сейчас кардиналу грозила отставка и даже смерть; главнейшая опора антигабсбургской политики — абсолютная власть кардинала — заколебалась. Отцу Жозефу в Регенсбурге казалось ясным, что единственная надежда для Ришелье — вернуть себе популярность и умиротворить грандов. Но вернуть себе популярность и умиротворить грандов можно было только одним способом — переменив внешнюю политику. Это был чрезвычайно серьезный шаг, и прежде чем его сделать, отец Жозеф запросил точные инструкции. Отчасти из-за того, что замешкался кардинал, отчасти из-за непогоды, задержавшей курьера, ответа не последовало, и 13 октября, взяв на себя ответственность, отец Жозеф велел Брюлару подписать документ, обеспечивавший общее разрешение франко-австрийских противоречий. Значась всего лишь наблюдателем, он сперва отказался поставить свою подпись на договоре; но император настаивал, и в конце концов он уступил. Глядя на церемонию, Фердинанд ликовал: ему удалось добыть из этого серого францисканского капюшона политические преимущества, намного весомее шести княжеских шапок, которые незадолго до этого монах туда запихнул. Но торжество императора было недолгим. Известие о том, что подписано соглашение, кардиналу принесли 19 октября, когда он с выздоравливающим королем возвращался в Париж. Полный же текст соглашения был отправлен ко двору в Лион и был одобрен там всеми, кто прочел его.
Весть об окончании войны и прекращении военных авантюр распространилась по Франции точно лесной пожар и, в соответствии с ожиданиями капуцина, вызвала всеобщую радость. На другой день копию договора доставили Ришелье в Роанн. Он прочел ее и в гневе разорвал. Послы превысили свои полномочия, сказал он; договор не будет утвержден. С его стороны это был необычайно смелый поступок. Отвергнув договор, он вызвал ненависть народа и еще более острую враждебность королевы-матери и грандов. Ему представился случай спасти свою голову — и он отказался. Если король отступится от него теперь — а при дворе ставили десять против одного на королеву-мать, — ему конец.
События показали, что Ришелье рисковал не напрасно. Через три недели после того, как он отказался утвердить договор отца Жозефа, произошел решительный разговор между Людовиком и его матерью — и Мария Медичи была уверена, что результатом этого разговора будет ее победа над кардиналом. Подкравшись через незапертую заднюю дверь, Ришелье застал их за этим разговором; при виде кардинала королева-мать потеряла самообладание и начала кричать на него, как базарная торговка. Грубость ее погубила. Абсолютный монарх семнадцатого века был персоной священной, и в его присутствии всем, даже самым близким людям, полагалось вести себя со сдержанностью стоических философов, сохраняя поистине конфуцианский декорум. Пролетарские вспышки матери были оскорблением королевского достоинства. Возмущенный Людовик поспешил прочь от этой отвратительной сцены и удалился в Версаль. Мария Медичи торжествовала мнимую победу. В тот же вечер Людовик вызвал кардинала и заявил, что поддерживает его позицию. Марийак был арестован, и при этом известии Гастон Орлеанский, совещавшийся с матерью наедине, поспешил в Версаль, чтобы заверить короля в своей преданности, а кардинала — в своих отныне неколебимых добрых чувствах. Для Марии этот «День одураченных» означал решительное поражение. Еще несколько месяцев она продолжала строить козни; но кардинал умелыми маневрами подвел ее к тому, что она совершила непоправимую ошибку: она бежала из страны. Людовик так и не позволил ей вернуться из добровольной ссылки, и последние двенадцать лет своей жизни королева-мать переезжала от одного двора к другому, все менее желанной гостьей, постоянно нуждаясь в деньгах и завися от унизительных подачек человека, который некогда был ее подобострастным протеже, а теперь стал хозяином Франции и всеевропейским арбитром.
