Одна из особенностей никологорского характера состоит в том, чтобы происхождение всех неприятностей списывать на «превосходящие силы противника» - и никогда не замечать собственного в них участия. Коллективный враг всех никологорцев - «новые русские», даже сейчас, когда их почти не стало. Враги - везде. В администрации. Среди соседей. В проезжающих мимо иномарках. В газетах. В журналах. На ТВ.
Меж тем никто не причинил Николиной Горе столько зла, сколько сами никологорцы. Еще один автор из семидесятых заметил, что вынужден был «дуть с горы», потому что хозяина арендуемого им домика «охватила строительная лихорадка». На некоторых никологорских участках по шесть-семь домов - и это не считая сараев, которые в теплое время года тоже идут в арендное дело.
Никологорцы сокрушаются: новые русские вырубают наши сосны, не уважают традиций и наполняют дефицитной водой необъятные бассейны. Но ведь кто-то продал им эти сосны. Даже самые ярые сторонники сохранения великих никологорских традиций не устояли перед соблазном больших, «живых» денег. Даже от участка Елены Борисовны Криль, которую называли совестью Николиной Горы (она была одним из инициаторов возвращения дач реабилитированным и привела в кооператив множество замечательных людей), отрезан - слава Богу, хоть хорошему человеку - солидный кусок.
Никологорцы упорно не желают смотреть правде в глаза: покупатель, способный заплатить по 100 тысяч долларов за сотку, не будет строить 100-метровый дом, тщательно обходя вековые сосны - он возведет дворец, и, по-своему, конечно, будет прав. И если, между поло и гольфом, он добредет до субботнего концерта на веранде, то обязательно станет хлопать между частями.
Года два тому назад на Николиной Горе продавался небольшой участок. И хозяину предложили сделку: он сбрасывает цену, а будущий владелец подписывает обязательство не рубить лес. Хозяин отказался. Новый владелец участка, заплативший полную стоимость, вырезал более 100 вековых сосен и елей, построив дом-дворец ровно по границам участка. Между алчностью и расточительством есть довольно приличный зазор - и если все-таки его нащупать, вытоптанных анемонов, пятиметровых заборов и джипов охраны, так раздражающих никологорцев, станет чуть меньше.
Людмила Сырникова
Ibi Patria
Чувство Родины офисного планктона
Ненависти они не вызывают, более того - они не вызывают даже презрения. Либералы не тратят на них пороха, но не из соображений экономии, а исключительно из брезгливости. Патриоты не брызжут в них слюной, потому что они и не либералы, и не народ, а значит, не заслуживают не только эмоций, но даже внимания. Они как ландшафт, как фон, как задник сцены. Их стандартизированная, инкубаторская серость не вошла в умные анекдоты, но сделалась предметом глупых шуток. Верхом творческой рефлексии по их поводу стала песня группы «Ленинград»: «Ты не такой, как все, ты работаешь в офисе». Игра слов, творческое наслаждение, способное прикинуться социальным поступком: на самом деле «все» как раз работают в офисе, а маргинальный солист группы оставлен без бизнес-ланча. Серые начинают и выигрывают. Потому что жизнь не шахматы, она куда проще.
Но трудно жить с самоощущением ничтожества, недостойного нежности и ненависти. И офисный планктон устроился удобно: он полагает, что его ненавидят. Он занял глухую оборону, заблокировал все двери в автомобиле бизнес-класса, заткнул кредитные дыры, распланировал отпуск, сверил время по часам-хронометру и молчит. Настоящий герой нашего времени. Лет десять назад главная говорящая голова интеллигентного телеэфира М. Е. Швыдкой высказался в том смысле, что настоящий герой - это не тот, кто ежеминутно висит над бездонными пропастями и палит из револьвера по многократно превосходящим силам противника, а, возможно, тот, «кто сидит в баре и тихо молчит». Офисный планктон сидит в баре и тихо молчит, смотрит дома ужастики и порнуху и тихо молчит, ездит в Амстердам курить травку и тихо молчит и т. д. Популярный американский роман о тихом менеджере - серийном убийце в России не популярен - у нас серийный убийца если не Чикатило, то Пичужкин, маргинальный, деклассированный элемент, социально неустроенный, «в школе он всегда хорошо учился, - рассказала журналистам классная руководительница, - а потом покатился по наклонной плоскости, хотя родители вроде не очень пили, но и не очень воспитывали ребенка, отец с утра до ночи на заводе, а мать уборщицей работала». То, что на Западе является проблемой экзистенциальной, в России предстает общественной язвой, зияющей на натренированном теле стабильности (не мы такие - жизнь такая), и на фоне этой софистики, на которую охотно покупается рефлексирующая интеллигенция, привыкшая формировать общественное мнение, мазохистски-бесполезно рассуждая о фильме «Пианистка» по роману Эльфриды Елинек, офисный планктон выглядит тем более бездушным, бессердечным, плоским и пластиковым. Потребительский кредит, дресс-код, бизнес-ланч, пятница - короткий день, офис-менеджер - вот и все составляющие планктона, живущего в искусственном и, что самое досадное, самодостаточном мире, который называется не только не Россией, но даже и не Москвой, а называется он бизнес-центром класса А. Ну, или В.
Презрение не предполагает претензий, и было бы странно, если бы от офисного планктона что-нибудь требовалось, к примеру, патриотизм. По этой шкале ценностей офисный планктон находится даже не где-то посередине между «последним прибежищем негодяя» (Сэмюэль Джонсон) и «кто не любит свою страну, ничего любить не может» (Джордж Гордон Байрон). Он - вне этой системы координат, он дитя глобализма и прямое производное от системы денежных переводов SWIFT, сокращающей расстояния между странами и культурами почище любых «славянских базаров». Из этого неоспоримого факта следует вывод, что у планктона никакого чувства Родины нет. И не плохо это и не хорошо, а такова се ля ви.
Интеллигенция, конечно, к планктону подобных требований - Родину любить - не предъявляет. Родина для либеральной интеллигенции - это, как она на рубеже 80-90-х сформулировала, есть лишь родной язык, и что тут скажешь, на что обидишься? На native speaker вместо «во дни сомнений, во дни тягостных раздумий ты один мне надежда и опора»? Чисто писательский, аффектированно литературный плач Тургенева не подходит менеджеру, сидящему в сингапурском отеле на международном митинге, тягостные раздумья его о другом, сомнения тоже. Русскость свою планктон осознает совершенно иначе, считывает ее в глазах участников конференций, в словах сингапурских коллег: ваша страна, говорят ему, обладает большой инвестиционной привлекательностью, это очень хорошо! И менеджер радуется и охотно во время кофе-брейка учит иностранцев нескольким русским словам и ругательствам. Но вот конфликт в Южной Осетии, Совбез ООН силится принять резолюцию, молодежные движения из рекрутированных Кремлем патриотов размахивают флагами и транспарантами у окон грузинского посольства, СМИ полны истерии, Запад возмущен, Россию вытесняют на обочину, пусть ярость благородная вскипает, как волна. Но все эти рефлексии и наши танки сядут в Риге, все эти цитаты из Лермонтова и телекамлания говорящих голов не волнуют планктонного менеджера. Он смотрит в интернет и видит, как снижается из-за политических рисков кредитный рейтинг России, он видит, как фондовый рынок падает из-за «ситуации в Южной Осетии», он слышит, как аналитики говорят, что рынок еще «не достиг дна», и он понимает, что визовый отдел Великобритании выставит его на улицу с паспортом, испорченным отказным штампом, потому что операция по принуждению к миру, к сожалению, отражается на мирных гражданах, а он так хотел съездить в Лондон. Он видит все это, и это ему не нравится, он раздражен, но не слишком, потому что в бизнесе даже больше, чем в политике, прав тот, кто сильнее и умнее. Он понимает, что война ведется за энергоресурсы, как с недавнего времени почти все войны, и логика войны ему ясна. Он также понимает, что здесь он не наблюдатель, а скорее сторона, потому что экономика России - сырьевая, а значит, размер его зарплаты, бонусов, страховок и кредитов зависит от того, какие выгоды сумеет получить и какие потери понесет Россия в этом энергетическом противостоянии. Вряд ли задумывается он над тем, что смутные страхи и вполне конкретные опасения, которые шевелятся в голове его и в животе его, есть проявления патриотизма, любви или даже привязанности к родине - в том понимании, которое закрепила за всеми этими явлениями европейская культура. Чувство планктонного патриотизма - субкультурное, патриотизм в данном случае - чувство сугубо корпоративное, условное, а значит, вроде бы и ненастоящее. Над этим менеджер, в сущности, сам не задумывается; есть смысл подумать об этом тем представителям творческой интеллигенции, которые препарируют европейский опыт в области национальной самоидентификации до полного супрематического разложения. Их, препараторов, ожидает сюрприз: натыкаются они на Джеймса Джойса и видят bon mot: «Мне говорят: „Умри за Ирландию“, а я отвечаю: „Пусть Ирландия умрет за меня“». В переводе с языка Джойса на язык корпоративного права это означает: пятница короткий день.
