О чем рассказ «Спать хочется»? Об обретении блаженства. Варька про страну за далью непогоды понимает лучше народников. Она ее страстно жаждет, безошибочно чувствует и рушится в нее, как мертвая, рядом с мертвым ребенком. Вот это «как мертвая» рядом с мертвым без всяких «как» и есть разлом, о котором давайте говорить. Без Гете, впрочем, не обойтись:
Ко мне, мой младенец, в дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей:
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять.
В «Лесном царе» блаженная страна наступает со всех сторон. И эта как бы смерть, при месяце, летучая, оборачивается смертью самой каменной:
Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит;
Ездок подгоняет, ездок доскакал…
В руках его мертвый младенец лежал.
Жуковский перевел «Лесного царя» в 1818 году, когда блаженная страна в русской поэзии только зачиналась, да и сама поэзия вместе с ней. Но цена блаженства была установлена сразу. Спустя век после этого, когда русская поэзия благополучно завершалась (или, скажем аккуратнее, завершался ее петербургский период) цена оставалась неизменной. У позднего Кузмина это совсем наглядно. Воспетая еще до революции и с помощью Ходовецкого уютнейшая boring life, где все сверкает и дышит свежестью, и блещет мокрый палисадник, и ловит на лугу лошадник отбившегося жеребца, - превращается в настоящий Элизиум, где небытие и золотая кровь и золотые колосья колются. Поэма, откуда последняя цитата, называется «Лазарь», и написана она в 1928 году.
Сюжет ее вкратце таков. Не вполне обычный треугольник - Молодой человек Вилли (Лазарь), его Девушка и Друг молодого человека - разламывается, Девушка чувствует себя лишней и кончает с собой. Подозрение в убийстве падает на Молодого человека, который, дабы отвести его от Друга, не спорит с обвинением. Уже после суда обнаруживается предсмертная записка Девушки, которая оправдывает Молодого человека, и тот выходит на волю. Но еще в тюрьме он с помощью некоего Учителя причащается вином и хлебом и потом, весь позолотевший, попадает в инобытие, в невинность дома-сада-палисадника, в блаженную страну за далью непогоды. Весь этот полукриминальный, полумистический сюжет рассказан с четкостью и занимательностью бульварной хроники. Но есть там еще один важнейший мотив.
У Вилли- Лазаря, как и положено, имеется две сестры -Марта, которая все хлопочет, и Мицци (понятное дело, Мария) - «та не хозяйка: только бы ей наряжаться, только бы книги читать, только бы бегать в саду». Эта Мицци и становится главным антагонистом Друга, а потом и собственного брата. Она на стороне погибшей Девушки, и никакое воскрешение Лазаря не искупает для нее принесенной жертвы. В руках ее мертвый младенец лежал, и она бунтует против блаженной страны с тихим убежденным сумасшествием:
Смешной нам выдался удел.
Ты, братец, весь позолотел:
Учитель, верно, дал покушать?…
Его по-детски надо слушать:
Он сделал все, что он умел.
Взгляни с балкона прямо вниз:
Растет малютка кипарис,
Все выше траурная крошка!
Но погоди еще немножко, -
И станет сад как парадиз!…
Как золотится небосклон!
Какой далекий, тихий звон!
Ты, Вилли, заиграл на скрипке?
Кругом светло, кругом улыбки…
Что это? сон? знакомый сон?… -
А брат стоит, преображен,
Как будто выше ростом он…
Не видит он, как друг хлопочет,
Вернуть сознанье Мицци хочет
И как желтеет небосклон…
Бунт Мицци никак не умаляет того, что небосклон желтеет, но и блаженная страна, неуклонно наливающаяся золотом, ни в малой степени не отменяет бунта. Спа ‘ сенье с любовью Спасу милее, - говорил Кузмин. Но в любви у него погрязли все. Какая любовь главнее? Это лишь один из связки вопросов. Кто такой Учитель? Краснобай и лжепророк или Тот Который? Причащение Вилли - языческое или христианское, он - Лазарь воскресший или приободрившаяся по весне Деметра? И самое главное - он попадает в Элизиум или в Эдем?
При этом с постмодернистской относительностью кузминская поэма не имеет ничего общего. Она ей прямо противоположна. Там не множество правд, там одна правда, со всей убежденностью высказанная, просто она - неприкаянная. Цветики милые братца Франциска, так Кузминым любимые, они какие - языческие или христианские? Или тоже - неприкаянные? Несмотря на ассирийскую внешность и весь европеизм, несмотря на кошмарных Мицци и Вилли (ужас, а не имена) и немецких экспрессионистов, которыми пропитана поэма, несмотря на всю свою экстравагантность и почти вызывающее одиночество, Кузмин очень национальный, очень русский поэт - неприкаянный. Недоносок, как сказал бы Баратынский.
Видите, без него мы тоже не обошлись, как и без Гете. «Недоносок», конечно, самое главное стихотворение о неприкаянности. Помните его?
Я из племени духов,
Но не житель Эмпирея,
И, едва до облаков
Возлетев, паду, слабея
Как мне быть? Я мал и плох;
Знаю: рай за их волнами,
И ношусь, крылатый вздох,
Меж землей и небесами.
Неприкаянность вообще важнейшее слово. Ведь «чередование буйства и засыпания - наиболее характерная русская черта», о которой говорите вы, она от неприкаянности. И непременное стремление к цельности, о котором говорил я, оно ведь тоже от неприкаянности. Страсть сваливать в одну кучу поэзию и политику, метафизику и логику, а еще (глядя на Кузмина) христианство и язычество, бульвар и экзистенцию, и так далее и тому подобное, страсть эта, отвратная в социальной жизни, - прекрасна в поэзии. И, конечно, она от неприкаянности. А куда от нее деться? Изнывающий тоской, я мечусь в полях небесных, надо мной и подо мной беспредельных - скорби тесных!… Там, за далью непогоды, есть блаженная страна. Говорят, что есть. Ну, есть себе и есть. Бог с ней совсем. В тягость роскошь мне твоя, о бессмысленная вечность.
Татьяна Толстая. А давайте вернемся к истокам - ну, почти. Все мы вышли не только из шинели, но и из морской тины, облепившей голого, выброшенного на остров Одиссея. Вот кто, без дураков, знал, что есть «рай за их волнами», вот кто боролся с пучиной не метафорической, а реальной, мокрой, смертельной, горько-соленой; тринадцатый век до Рождества Христова, между прочим! Греки моря боялись - а что делать, плавали. Даже Гермес, прилетевший на остров, где нимфа Калипсо держит в плену Одиссея, говорит ей: «Зевс приказал мне явиться сюда, хоть сам не желал я.// Кто ж добровольно помчится по этакой шири бескрайной// Моря соленого, где не увидишь жилищ человека!» Действительно, добровольно кто же сунется? Нормальный человек бури не ищет, буря сама за ним гоняется. Он хочет домой. Возделывать, пасти, водить хороводы, целовать милых детей. Во всяком случае Одиссей, самый большой жулик и самый человечный персонаж древнегреческого эпоса, хочет домой, к постаревшей жене и выросшему сыну, а красавицы нимфы и молоденькие царские дочери - хороши, да не родные. А ведь он, по воле песнопевца, побывал в той «блаженной стране», откуда, видимо, и все наши романтические о ней представления. Это не Элизиум, но вроде того, это страна феаков - особого народа, любимого богами и очень на богов похожего. Живут эти феаки превосходно:
Будь то зима или лето,
всегда там плоды на деревьях;
Нету им порчи и нету конца;
постоянно там веет
Теплый Зефир, зарождая одни,
наливая другие.
Царь феаков докладывает Одиссею:
Любим всем сердцем пиры,
хороводные пляски, кифару,
Ванны горячие, смену одежды
и мягкое ложе.
И никакой борьбы за права человека или там равенство пролетариата, или симпатии к понаехавшим тут. Напротив:
Очень не любят у нас иноземных
людей и враждебно,
Холодно их принимают,
кто прибыл из стран чужедальных.
Но самое главное - корабли феаков; на них нет кормчих, нет руля, они управляются силой мысли и
…не боятся нисколько
Вред на волнах претерпеть
или в море от бури погибнуть.
На этих кораблях феаки депортируют иноземцев; доставляют они на родину и Одиссея, причем во сне:
И наклонились гребцы
и ударили веслами море.
Сон освежающий тут упал
Одиссею на веки,
Сладкий сон, непробудный,
ближайше со смертию сходный.
Вот вам и блаженная страна, и особый сон - ни смерть ни явь, между Морфеем и Танатосом. Но только лирический герой, что у Лермонтова, что у Гилевича, что у автора «Калинки», о таком сне мечтающий, не желает просыпаться, а жаждет полного бездействия, кайфа, отключки, прострации, чтобы на него веяло и ласкало, чтоб ни птицы на него не какали, ни шишки не падали! Эвона как! Наш русский экстрим: туда, туда, на печь, к Емеле, Ивану-дураку, Илье Муромцу, который, если бы не калики перехожие, и сейчас бы лежал. Отеки; мягкие, как у тряпичной куклы, мышцы, опухшая от печного тепла и перьевой подушки рожа - родное! Унылое!…
