с целью извлечения прибыли, в том числе через крупные международные экспортные каналы «ЛУКОЙЛа». Пермский край также получил от «большого “ЛУКОЙЛа”» обещания продолжить модернизацию оборудования на ПНОС и вкладывать деньги в региональную инфраструктуру нефтедобычи. В обмен на это «большой “ЛУКОЙЛ”» получил заверения в том, что региональные чиновники в полном объеме обеспечат его дочерним компаниям необходимый доступ к разведке и добыче – то есть Пермский край приложит все усилия к тому, например, чтобы приватизированные колхозы и совхозы больше не предъявляли нелепых требований в обмен на доступ к территориям месторождений.
На протяжении почти десяти лет после этого собрания акционеров, состоявшегося в ноябре 1995 года, история добычи нефти в Пермском крае была историей двух «ЛУКОЙЛов», один из которых был создан и управлялся напрямую региональной элитой, порожденной в начале 1990-х годов петробартерными цепочками. Тем не менее для многих наблюдателей в Пермском крае приобретение «Пермнефти» «большим “ЛУКОЙЛом”» означало, что, несмотря на заверения региональной администрации, контроль над нефтяными ресурсами продолжал ускользать из рук акционеров – физических лиц и самого Пермского края. В заключительном разделе длинной статьи, подытожившей борьбу московских и пермских деловых кругов за контроль над «Пермнефтью», одна из главных пермских газет, «Капитал Weekly», посетовала: «Однако кто же теперь определит, куда потечет пермская нефть?» [150] В том же месяце в колонке «Звезды» обратились к Шекспиру, чтобы подчеркнуть следующее:
«Вся жизнь – игра, и все мы в ней – актеры». Но классик так утверждал потому, что в каждом человеке видел прежде всего личность. Увы, в наше время «человек» в большинстве случаев не так уж гордо звучит, и «все мы» означает не более чем суетящуюся «массовку», порой ничего не решающую. Во всяком случае, такой вывод напрашивается, когда глядишь на театр политиков, законодателей и владык капитала [151].
Здесь стоит остановиться как на выражении «пермская нефть», так и на отсылке к Шекспиру. Первое указывает на то, что нефть в регионе сама по себе имеет некоторые свойства «пермскости», которым угрожает появление «большого “ЛУКОЙЛа”», тогда как вторая привлекает внимание к концентрации акций, некогда принадлежавших физическим лицам, в руках ПФПГ и «большого “ЛУКОЙЛа”», базирующегося в Москве, – к процессу, из-за которого и частные инвесторы в Пермском крае, и многие другие остаются не у дел. В тогдашней ситуации подобные интерпретации судьбы «Пермнефти» стали элементом острой критики, обращенной к развивающейся корпорации, одним из вариантов широко распространенных и весьма заметных критических высказываний об олигархах, «новых русских» и социальном неравенстве в целом как об угрозе существующим сообществам различных форм и размеров. Так же как в случае с экологическими проблемами, которые в период перестройки связывали с ПНОС, принимавшие решения на командных высотах экономики не могли игнорировать подобные заявления. Напротив, было совершенно ясно, что одной из основных задач для обеих новых дочерних компаний «ЛУКОЙЛа» станет противодействие широко распространенному мнению о том, что пермские ресурсы и свойства «пермскости» оказались просто захвачены Москвой. И действительно, пермская коалиция, сначала боровшаяся с московскими политиками и руководителями «Роснефти», а затем с «большим “ЛУКОЙЛом”», уже реагировала на этот тип антикорпоративной критики, когда устанавливала условия своего соглашения с «большим “ЛУКОЙЛом”» осенью 1995 года. Но обеим сторонам было ясно, что многое из поставленного на карту при поглощении «Пермнефти» «ЛУКОЙЛом» станет судьбоносным для региона и его жителей – ведь подобного статуса в советской системе нефть не имела никогда.
И именно в этом контексте Сапиро заявил: «Что выгодно для “ЛУКОЙЛа” – выгодно для области». Он скорее выдвигал аргумент, чем констатировал очевидное, а также спорил с теми, кто считал появление «ЛУКОЙЛа» в регионе деструктивным. Оглядываясь на это время в своей автобиографии 2008 года, Игумнов высказал аналогичное мнение, утверждая, что консолидация на региональном уровне заинтересованных групп из аппарата государственного управления и нефтяных кругов, как это было предусмотрено в соглашении 1995 года, привела к завидным результатам:
…сделали Пермскую область экспериментальной площадкой компании по внедрению новых технологий, нового оборудования, улучшению экологической среды, развитию социальных программ и повышению эффективности всего цикла добычи, переработки, транспортировки и реализации нефти и нефтепродуктов [Игумнов 2008: 300].
С этой точки зрения Пермский край должен был сыграть ключевую роль в создании новых вертикально интегрированных нефтяных корпораций в России – в полном смысле слова корпорация, выходящем далеко за рамки представления о приватизации собственности.
Нефть и суррогатные валюты
Пока в нефтяном секторе продолжались эти приватизационные баталии, Россия все глубже и глубже погружалась в тот кризис, который сейчас называют кризисом неплатежей середины 1990-х годов: предприятия накапливали все больше долгов перед своими партнерами и по налоговым выплатам, и деньги снова перестали быть средством обмена. К 1995–1996 годам дефицит продовольственных товаров и предметов домашнего обихода более или менее прекратился – по крайней мере, по сравнению с периодом острого дефицита и продуктовых талонов в конце 1980-х и начале 1990-х годов. Демонетизация, всерьез начавшаяся в 1995 году, разворачивалась в основном на уровне государственных учреждений и корпораций, а не населения, и причиной этому были прежде всего попытки российского правительства сдержать инфляцию и порожденная ими невозможность удержать контроль над денежным оборотом [Woodruff 1999]. В этих условиях российские регионы и недавно приватизированные предприятия начали искать новую систему методов, которая позволила бы справиться со стремительно растущими задолженностями перед партнерами и по налогам, на выплату которых ни у кого не было денег. Повсеместно использовались бартерные и офсетные сделки, но, учитывая величины и масштабы накопленных взаимных задолженностей, их было совершенно недостаточно. В российских регионах предпочли стратегию использования векселей (от немецкого Wechsel). Векселя представляли собой финансовые инструменты с конкретными номиналами, которые давали предъявителю право на определенное количество товаров или денег. Хотя формально их можно было обменять на обозначенные в них суммы наличных или товары, и порой их так и использовали, истинный смысл векселей был в том, чтобы служить временной суррогатной валютой с ограниченным тиражом для погашения долгов. То есть государственные рубли все еще выполняли роль расчетной единицы (по закону векселя должны были иметь номинальную стоимость в рублях), но векселя все чаще становились средством обмена между корпорациями и государственными учреждениями.
Как блестяще показывает Дэвид Вудрафф в своей книге «Несделанные деньги» [Woodruff 1999], региональные вексельные системы – это важный инструмент, позволяющий составить представление о том, как в 1990-х годах властные полномочия федерального правительства России переходили к администрациям на местах. Вудрафф показывает, что главные политические баталии середины 1990-х годов велись вокруг представлений о том, что можно считать оплатой.
