Моше Бела - Мир Жаботинского

— Таких людей нет,— сказал я.

— Будут.

Опять я ошибся, а он был прав. Первый из таких людей сидел предо мною. Он сам был такой: юрист, солдат, батрак на ферме. Даже в Тель-Хай он забрел искать полевой работы, нашел смерть от ружейной пули, сказал «эн давар» и умер бессмертным.

В лекции, прочитанной в Париже в марте 1925 года, в пятую годовщину гибели Трумпельдора, Жаботинский снова рассказал слушателям о «халуцианском кредо» героя Тель-Хая:

Трумпельдор научил нас очень важной вещи — что такое «халуц». Это слово обычно переводят как «пионер», первый в ряду. Но этот перевод не передает всего, скрытого в этом древнем слове. Халуц — не фермер и даже не крестьянин, он не страж и не просто рабочий. Халуц — это человек, прорвавшийся вперед и сбросивший как ненужное все, что связывало его с галутом. Человек, никому ничем не обязанный, не подчиняющийся никому, кроме его величества Еврейского Народа. Он целиком предан одной идее. Человек, взгляд которого всегда устремлен к цели и все дела которого — во имя цели. Сегодня он — рабочий, завтра — землепашец, послезавтра, возможно, воин. И воин настоящий. Трумпельдор был готов пролить и пролил во имя цели и пот свой и кровь свою.

Сказанное привело Жаботинского к выводу, что:

Прибывающий в Израиль делает это не для улучшения условий жизни или занятия какого-либо общественного положения. Благодарение небесам, нынче положение рабочего в Израиле не хуже, чем где-либо в Европе. Но я не уверен, что так будет всегда. Так не было во времена билуйцев[*], столь же неблестяще шли дела во времена американских пионеров, построивших эту страну, и у нас еще будут времена, когда придется нам потуже затянуть пояса. Это в природе понятия «пионер», еврейский перевод которого — «халуц»: жертвы, нехватка во всем, самоограничение. И нет тут места «жалости» — никто не заставлял вас ехать сюда, никто не будет заставлять.

Добровольцы! Не надо становиться добровольцем, если ты согласен строить государство лишь с таким-то и таким-то условием. Но если уж стал добровольцем, знай, что тебе придется отказаться от многого, от чего бы ты ни за что не отказался в галуте.

К тем, кто требовали себе титула «халуц» и обвиняли Жаботинского, развенчивавшего их, в том, что он «враг рабочих», Жаботинский обращался:

Зачем идет наш авангард к Сиону — «строить» или «застраиваться»? Строить государство для всех евреев во имя осуществления пророчества Возврата в Сион или создавать для себя лично условия поудобней? В первом случае его путь подобен дороге добровольца на войне: неважно, будет ли ему легко и удобно, главное — победа. Возможно, я наивен, но когда я впервые услыхал слово «халуц», я понял его именно так...

Нынче разговоры о неизбежности жертв считаются жестокостью. Но какая может быть жестокость, если речь идет о добровольцах? Не хочешь — не иди. Или иди и борись за «свои интересы», и Бог тебе в помощь, и становись себе «паном». Но тогда не называй себя «халуц». Никто не обязан быть пионером и отказывать себе во многом, но пионер — это лишь тот, кто готов себе отказывать и не требовать за это награды...

Было бы интересно представить этих господ Трумпельдору: вот твои пионеры, готовые жертвовать собой ради достижения цели — ради того, чтобы вытащить наш народ из бездны... Когда кто-либо пытается им напомнить, что спасение всего народа, строительство государства может потребовать и каких-то жертв, они разражаются криками о «жестокости» и честят его «классовым врагом рабочих»...

Подобную «жестокость» проявлял Жаботинский и по отношению к своим ученикам-бейтаровцам, которые, приезжая в Эрец Исраэль должны были пробыть два года в «рабочих ротах» Бейтара, где вели полуголодное существование и занимались каторжной работой, ибо их целью было «отбить» рынок труда у дешевой арабской рабочей силы (главным образом, в Верхней Галилее), или несли боевую службу по охране жизни евреев («Рота Стены Плача», «Дорожные роты»). Жаботинский гордился этим «призывом» и мечтал о его расширении:

...Движение, именуемое «халуцианская алия», в последнее время превратилось в нонсенс. Понятия «пионер и его призвание» попросту умерли. Понятие «халуц» приобрело новый смысл: одна десятая — идеал, девять десятых — «гешефт»... Бейтар сделал огромное дело для Страны: создав боевые и рабочие роты, он вернул понятию «халуц» его первозданный смысл и сделал это тогда, когда коррупция и «гешефты» были в самом расцвете. Теперь можно не стыдиться и бедности — теперь бедность держит молот в руках и пасет стада. Я мечтаю, что Бейтар станет огромной «плантацией», на которой вырастут истинные подвижники, продолжатели дела «рабочих рот». Кто сказал, что не нужно подвижничества Сиону? Вот, выйдут на авансцену трое — «Работодатель», «Рабочий» и «Подвижник». Первые — два сапога пара: что тот, что другой используют в своих интересах экономическую «конъюнктуру». Третий же воплощает святой абсурд билуйцев, первых пионеров, рабочих рот Бейтара.

Когда Жаботинский со своими друзьями организовывал бейтаровский «призыв», помнил ли он, что писал об этом 30 лет назад, в 1905 году?

Чтобы политический сионизм мог осуществить свои цели, он нуждается в подготовленных евреях. Так поступают все культурные нации: когда хотят колонизировать какую-либо территорию, они населяют ее своими работниками. То же должны сделать и мы, если наша молодежь не испугается тяжелого труда и тяжелых условий Эрец Исраэль. Но она не испугается. Уже не испугалась. То тут, то там, слышим мы, организуются группы молодежи для эмиграции в Эрец Исраэль. Это не туристы и не нищие скитальцы. Это люди, намеренные возродить нашу Страну. Кто-то из них обживется там, кто-то — не выдержит и вернется, но пока они будут там — они сослужат народу бесценную службу. Эта служба подобна военной. Сотни лет еврейский народ не имел своих солдат. Теперь пробил их час. Человек, любящий свою родину и идущий добровольцем на войну за нее, не спрашивает, каково ему будет там — сытно ли, тепло ли. И у нас теперь война, и, понятно, наши бойцы-добровольцы должны быть готовы и к голоду и к холоду. Тем более, что многим из них терять нечего. А черствый хлеб все-таки лучше грызть в Эрец Исраэль, чем на чужбине. Но я уверен, что во множестве сыщутся и такие, кому будет что терять, но они не испугаются. А чего, собственно, тут пугаться? Разве тысячи еврейских студентов не грызут черствый хлеб и не мерзнут по чердакам европейских городов? Разве нам — бледным и немощным — стал так уж противопоказан свежий воздух или физический труд? Ну, а если кто и не выдержит — не беда, они вернутся, и расскажут другим, и разожгут в сердцах других желание помочь делу, да и их самих мы еще увидим «в наших Палестинах». Ибо не может быть, чтобы посеявший не пришел жать. Главное, чтобы у нас стало правилом: каждый молодой человек должен проработать три года на «воинской службе» во имя Эрец Исраэль.

Чего Жаботинский не мог ни понять, ни принять, так это жестокости, которая в свое время «расцвела» вдруг в отношениях между евреями и между отдельными течениями в сионистском движении. Дело дошло до кровавых столкновений в Эрец Исраэль. С гневом и болью Жаботинский выступал против таких способов «выявления истины»:

Я обращаюсь ко всем, кто еще способен слышать. Я требую, я настаиваю: нападения на «идейных противников» должны немедленно прекратиться. Немедленно и повсеместно. Сейчас не время судить и рядить, какая сторона «начала первой». Подобное не должно повториться — вот и все.

Я не хочу здесь читать нотации и мораль. Я, грешным делом, полагал, что моральная недопустимость драк между евреями очевидна. В 1932 году, обращаясь к бейтаровцам в статье «Memento!» («Помни!»), я писал: «Именно потому, что физическая сила у нас в почете, она должна и может быть пущена в ход лишь там, где есть реальная, физическая опасность. В самых крайних случаях допустимо ее применение для защиты чести Израиля от посягательств его ненавистников. Но абсолютно недопустимо ее применение для «выяснения отношений» между евреями. Еврей, дающий своему брату хотя бы пощечину, совершает не только тягчайший грех — это еще и провокация».