Он никогда не был блестящим фейерверком слов и образов (чем отличались Троцкий, Зиновьев, Бухарин. — С.К.). Он бывал и неуклюж, и грубоват, он часто повторялся. Но в этих повторениях, и в грубоватости, и в простоте была своя система и своя сила. Сквозь разжевывания пробивалась живая, неугомонная, волевая стихия, твердо шедшая к намеченной цели.
Его охотно считали честолюбцем и властолюбцем; но он был лишь естественно, органически властен, он не мог не навязывать своей воли, потому что был сам заряжен „двойным зарядом“ ее, и потому, что подчинять себе других для него было столь же естественно, как центральному светилу естественно притягивать в свою орбиту и заставлять вращаться вокруг себя меньшие по размеру планеты, — и как им естественно светить не своим светом, а отраженным. Плебей по привычкам и натуре, он оставался прост и натурален в своем быту после октябрьского торжества так же, как и до него».
Чернов, правда, ошибся, определяя Ленина как «плебея», хотя он здесь всего лишь хотел сказать, что в Ленине-де не было утонченности.
Нет, она была! Ни Ленин, ни Сталин не были простыми натурами. Именно врожденный аристократизм как высшая форма естественности при полном отсутствии позы, сквозит в каждой фотографии Ленина.
Сталин же…
Маршал авиации Голованов как-то вспоминал об одном необычном обеде у Сталина. За столом сына сапожника сидел Черчилль — прямой потомок герцога Мальборо.
Англичанин начал с того, что налил в большую рюмку, стоящую перед Сталиным, армянский коньяк. Сталин ответил ему тем же, и…
«Тосты следовали один за другим, — пишет Голованов. — Сталин и Черчилль пили вровень. Я слышал, что Черчилль способен поглощать большое количество горячительных напитков, но таких способностей за Сталиным не водилось. Что-то будет? Черчилль на глазах пьянел, а в поведении Сталина ничего не менялось. Видимо, по молодости я слишком откровенно проявил интерес к состоянию двух политических деятелей и очень переживал, чем все это кончится. Встреча подошла к концу. Все встали. Черчилль покинул комнату, поддерживаемый под руки. А я стоял, как завороженный, и смотрел на Сталина. Конечно, он видел, что я все время наблюдал за ним. Подошел ко мне и сказал: „Не бойся, Россию не пропью. А вот Черчилль будет завтра метаться, когда ему скажут, что он тут наболтал“. И твердой, неторопливой походкой вышел из комнаты»…
Черчилль был по привычкам патрицием, по натуре же — плебеем, слугой «золотого» меньшинства.
Сталин был прост по привычкам, но обладал тем величием, которое дается только благородной душе, служащей благородному делу.
А Троцкий, Бухарин, Куйбышев, Рыков, Литвинов-Валлах, Ворошилов, Черчилль, Рузвельт, Жуков и десятки других политических фигур — современников Сталина?…
У всех них были слабости, мелкие пристрастия, страстишки. Если не из каждого, то из каждого второго абзаца статей Бухарина выпирало: «Ах, какой я умный и остроумный».
У Троцкого рефрен был другой: «Ах, какой я главный!»
У Черчилля: «Какой я дальновидный и безупречный!».
Штампованная улыбка Рузвельта должна была убеждать, какой он «свой парень».
Поведение Сталина, выступления Сталина, тексты Сталина говорили: «Вот МЫ. Вот НАШИ задачи, и вот как НАМ надо их решать».
Тухачевский делал скрипки. Умилительно? Возможно…
Черчилль выкладывал кирпичные стены.
У Сталина же, практического социального реформатора с уникальными возможностями, было лишь одно увлечение, одна страсть — укрепление России, во главе которой он стоял.
Сталин не терпел ворон. Зато на его даче было множество ручных белок.
Задумаемся, читатель: мог ли он выбрать себе лучших друзей из меньших наших собратьев? Собаки, и даже кошки, требуют для себя части души, но политик, живущий для трудящихся, просто не имеет права расходовать душевные силы на что-то иное, кроме самих людей.
Лошади? Это или право прирожденного конника, или прихоть аристократа.
А вот милая русская зверушка, мгновенно сметающая с души хлам и усталость своим рыжим роскошным хвостом?
Какой точный и человечный выбор — белка на руке у Сталина.
Сама доверчивость на руке у того, кто мог оценить ее именно потому, что очень хорошо знал цену права на доверие.
Вот так же, порой на уровне инстинкта, чутья, доверяли Сталину массы. И партийные, и народные.
Троцкий тяготел к партийной элите и вообще к элите.
Сталин же вышел из народа, а свой партийный авторитет обретал… Впрочем, об этом пусть лучше расскажет Семен Веращак, бывший эсер, а в двадцатые годы — эмигрант. В парижской газете Керенского «Дни», в номерах за 22 и 24 января 1928-го он опубликовал о Сталине два фельетона. Что мог, казалось бы, написать о Сталине его политический враг? А вот что…
«Я был еще совсем молодым, когда в 1908 году бакинское жандармское управление посадило меня в бакинскую Баиловскую тюрьму. Тюрьма, рассчитанная на 400 человек, содержала тогда более 1500 заключенных.
Однажды в камере большевиков появился новичок. И когда я спросил, кто этот товарищ, мне таинственно сообщили: „Это Коба“ (Сталину было тогда тридцать лет. — С.К.).
Живя в общих камерах, поневоле сживаешься с людьми и нравами. Тюремная обстановка накладывает свой отпечаток на людей, особенно на молодых, берущих примеры со старших. Бакинская же тюрьма имела огромное влияние на новичков. Редкий молодой рабочий, выйдя из этой тюрьмы, не делался профессионалом-революционером. Это была пропагандистская и боевая революционная школа. Среди руководителей собраний и кружков выделялся и Коба как марксист. В синей косоворотке, с открытым воротом, всегда с книжкой.
В личных спорах Коба участия не принимал и всегда вызывал каждого на „организованную дискуссию“. Эти „организованные дискуссии“ носили перманентный характер.
Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим. Не было такой силы, которая выбила бы его из раз занятого положения. На молодых партийцев такой человек производил сильное впечатление. Вообще же в Закавказье Коба слыл как второй Ленин. Отсюда его совершенно особая ненависть к меньшевикам. По его мнению, всякий, называющий себя марксистом, но толкующий Маркса не по-большевистски, — прохвост.
Он всегда активно поддерживал зачинщиков. Это делало его в глазах тюремной публики хорошим товарищем. Когда в 1909 году, на первый день Пасхи, 1-я рота Сальянского полка пропускала сквозь строй, избивая, весь политический корпус, Коба шел, не сгибая головы под ударами прикладов, с книжкой в руках»…
К слову сказать, в Баку Сталин после возвращения с V Лондонского съезда РСДРП 1907 года в газете «Бакинский рабочий» опубликовал «Записки делегата», где писал, что большевики — по преимуществу русские, имеют поддержку развитого промышленного пролетариата России, а меньшевики — по преимуществу евреи, популярны в отсталых губерниях, например, на Кавказе. Коба шутливо замечал тогда: «Не мешало бы нам, большевикам, устроить в партии погром».
ВИКТОР Чернов признавал, что «в лице Ленина сошел в могилу самый крупный характер из выдвинутых русской революцией».
Это так, но в лице Сталина Россия имела второй наиболее крупный характер, стоящий на стороне трудящихся. К началу 1930-х годов стало ясно, что это теперь и единственный такой первостатейно крупный характер, отвечающий требованиям эпохи наиболее полно.
К сожалению — наиболее полно, это не абсолютно полноценно. Сталин был почти безошибочен в выборе внутренней политики, но внешнеполитическая линия СССР была далеко не так безупречна. Впрочем, в том была не столько его вина, сколько драма.
Государственные интересы СССР требовали прочного союза с Германией, но идеологические причины делали его все менее возможным, по мере того как Германия уходила в сторону Гитлера и нацизма.
Это обстоятельство не было непреодолимой помехой само по себе, но идя на сближение с рейхом фюрера во внешнеполитической линии СССР, Сталин рисковал бы своими внутренними позициями. Троцкий и так не раз пытался изобразить Сталина «буржуазным соглашателем». Не хватало только стать еще и «пособником германского фашизма». А «подставляться» под такие обвинения Сталин не мог.
ПРИХОДИЛОСЬ работать над внутренним строительством Союза в расчете на то, что его успех развяжет руки и для верной внешней политики в Европе.
ГЛАВА 6. Треуголка Бонапарта и ермолка Дяди Сэма…
УВАЖАЕМЫЙ мой читатель! Хотя и не до конца, хотя и не всесторонне, мне кажется, я рассказал о Сталине и Гитлере что-то, для тебя новое…
Но отнюдь не новым будет сообщение о том, что Сталина и Гитлера многим соблазнительно относить к «тоталитарным» лидерам.
Допустим, что это — так. Но что же представляли собой лидеры мира «демократического»?
