Невероятная широта охвата создает видимость эклектичности (о ней говорилось во введении). Но — только видимость. Сцена, на которой мы обнаруживаем то трагедию, то сатирическую пантомиму, то раешник, вращается вокруг центральной темы — отношения между индивидуумом и обществом. Именно эта тема была порождена Евангелием и введена в мир литературы заодно с Иисусом и сатаной. Она стала бессменным действующим лицом европейской литературы — и «проклятым вопросом» этики.
Повторяю, мне не дано знать, что хотел сказать Булгаков. Но в его речи слышится общая мысль: двухтысячелетняя христианская культура есть основа современной европейской культуры. Это — несомненный трюизм. Но в России 30-х годов, когда ломка традиций достигла высшей точки, приходилось напоминать банальные истины. Булгаков и напоминал, что мир литературы создался в христианской традиции, хороша она или дурна. Что она явно или незримо присутствует в любом произведении, будь то роман Гете или поэма Бездомного. Так же как в действиях и мыслях человека всегда присутствуют дом его детства, родной язык, добрая или злая рука матери. Масштабы этого присутствия очень трудно вообразить. Традиция всегда мимикрична, она сама творит свой фон и с ним сливается. Иногда о ней стараются забыть, как о детских пороках; от нее стараются отвернуться, ибо она родила больше ненависти, чем взаимопонимания. Каждый человек и каждый писатель видит лишь малую часть картины; как целое она живет только в мире литературы.
Этические концепции «Мастера и Маргариты» еще ждут своего исследования. Здесь был изложен лишь конспект; вернее — личное и далеко не везде рассудочное мнение, основанное, может быть, на эмоциональном отношении к роману. И, заканчивая анализ, я остро ощущаю свое бессилие перед булгаковским талантом. Словно чувствую, что Булгаков заранее потешался над исследователями и над излюбленным ими дедуктивным методом, когда строил рассказ вокруг самого неисторического из Евангелий и самого логически противоречивого из евангельских сюжетов — суда Понтия Пилата над Иисусом Христом.
Рассказ о Пилате не поддается аналитическому давлению, его невозможно свести к односторонней концепции, будь то религиозная или антицерковная. Он в своей мере согласуется с обеими и в той же своей мере противоречит им, ибо мера у него одна — неприятие духовного насилия. Булгаков отказывается от христианского канона постольку и в той степени, в которой канон императивен. Он отвергает непримиримость как метод идеологического управления людьми.
Важной итоговой оценкой я считаю то, что поэтика вставного рассказа организована как современный вариант евангельской поэтики, вариант, развивающий полифонический строй первоисточника. Но еще более важным представляется парадоксальный факт: при всем многозвучии произведения — и взятого отдельно, и вместе с романом — его этическая концепция очерчена абсолютно ясно, заметна и понятна каждому читателю и ни в каких комментариях не нуждается.
Полифоническая щедрость в соединении со сквозной этической темой (причем темой древней и традиционной) обеспечивает, на мой взгляд, редкостную сохранность «Мастера и Маргариты». Злободневный аспект, почти неразличимый за прошедшими бурными годами, нисколько не ослабил произведение. Публицистика не пережила своего времени, но тема секиры, лежащей у корней начетнического древа, оказалась неожиданно близкой сегодняшним веяниям.
Очевидно, нет нужды лишний раз комментировать историческую эрудицию и проницательность Булгакова. Он был первоклассным социальным мыслителем, свободно пользующимся историко-эволюционным методом. Вместе эти качества позволили ему создать социологическую ретроспекцию Иудеи, восстановить прошлое — в расчете на понимание будущего читателя.
См.: Флавий. Иудейские древности (в дальнейшем — Древности), XVIII. 4.1.
Б. Даннэм. Герои и еретики. М., 1967. С. 67–68.
Древности, XVIII. 3.3.
Цит. по: М. Кубланов. Возникновение христианства. М., 1974.
Тацит. Анналы, XV. 44.
Древности, XX. 9.1.
Древности, XVIII. 3.1.
См.: Филон. Посольство к Гаю, 38.
Древности, XVIII. 3.2.
Цит. по: Флавий. Иудейская война (в дальнейшем — Иудейская война).
Древности, XVIII. 4.1.
См. там же, XVIII. 4.3.
Талмуд. Мишна и Тосефта. СПб., изд-во Сойкина (в дальнейшем — Талмуд). Тос. Хулл., II, 21.
Эта трактовка принадлежит советскому христологу И. А. Крывелеву, стоящему практически на берлиозовских позициях. Другие советские исследователи, И. Д. Амусин и С. С. Аверинцев, полагают, что Га-Ноцри переводится как «Из Назарета». Мне импонирует мысль, что Булгаков применил первую трактовку — «изгой»… Впрочем, здесь более интересно характерное смещение трактовок под нажимом идеологии. Об этом см. главу 34.
Слово «синедрион» пишется мною с прописной буквы, когда речь идет о булгаковском тексте, и со строчной во всех иных случаях.
Талмуд. Мишна, Кидд., IV. 2.
Там же, IV. 1.
Анналы, I. 72.
Там же, II. 30.
«Особых кентурий» в Риме, разумеется, не было. Булгаков здесь применил советский неологизм: «Особые отделы», «части особого назначения» и т. п., намекая на аналогии между Римской империей и СССР.
История, 1.2.
Анналы, IV. 68–70.
Тос. Санх., X, 11, в скобках — Миш. Санх., VII, 10. Беглое упоминание об этой статье Талмуда есть в книге Ж. Ренана «Жизнь Иисуса».
Б. Даннэм. Герои и еретики. С. 73.
М. Е. Грабарь-Пассек. Средневековая поэма о Понтии Пилате. В сб.: «Античность и современность». М., 1972.
Это предположение было высказано в 1979 г., и так вошло в первое (американское) издание этой книги. Могу с удовлетворением заметить, что очень скоро, уже в 1982 г., другой вариант легенды идентифицировала И. Л. Галинская (см. ее исследование «Загадки известных книг». М., 1986). Вариант приводится в книге Г. А. Мюллера «Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи и судья Иисуса из Назарета». Мюнхен, 1888, на нем. языке. Мюллер реферирует несколько вариантов легенды, в том числе майнцский, где Пила — именно дочь мельника. Галинская высказывает резонное предположение, что повторяющийся у Булгакова оборот: «пятый прокуратор Иудеи» — отзвук книги Мюллера. Добавлю — не только отзвук, но и метка, намеренная отсылка. Удовлетворение мое вызвано не столько тем, что подтвердилось частное предположение, сколько тем, что сам метод анализа оказался верным — и, что еще важнее, Булгаков очередной раз оказался скрупулезно-точным специалистом, не выдумывающим детали своего полотна, а пользующийся данными из надлежащих источников.
Тос. Хулл., II, 24.
Г. Ф. Гегель. Философия религии (в дальнейшем — Гегель). М., 1976. Т. I. С. 130.
Там же, с. 163.
Там же, с. 157–159.
Ю. Тынянов. Поэтика, история литературы, кино. М., 1977. С. 158.
Иудейская война, V. 4.4.
Там же, III. 7.4.
По реставрации замок был действительно башней, но окруженной обширным двором, по углам которого были свои, стеновые башни. По-видимому, здесь ошибка русского переводчика Флавия. То, что Булгаков назвал комплекс Антония «башней», говорит о его работе именно с русским переводом «Иудейской войны».
Иудейская война, V. 5.8.
О галереях см.: Иудейская война, II. 15.6.
Там же, VII. 8.7.
Там же, V. 3.6.
Э. Хемингуэй. Собр. соч. в 4 т. Т. 1. М., 1968. С.258.
Иудейская война, VII. 6.2.
