– Китайцы и северокорейцы сами-то голодают, – сказал он Карлу МакКлендону на своем кривом английском, – так что воровать у них еду навредит им больше, чем убить МакКлендон сомневался, что Рубин хоть как-то сможет насолить китайцам, но сумасшедший венгр продолжал воровать у них еду. То, что ему каждый раз удавалось выходить сухим из воды, казалось МакКлендону истинным чудом. Но чудо это происходило посреди тотального отчаяния.
В начале весны в каждую казарму, как называли китайцы эти замызганные халупы, принесли пачку журналов о жизни в Китае. Парни не видели книгу, газету, да вообще ничего почитать месяцами, так что журналы быстро разошлись. Правда, быстренько пробежав глазами по фотографиям улыбающихся крестьян на пшеничных полях и большим кускам текста, восхваляющего жизнь в величайшей утопии этого мира, солдаты выбрасывали их за порог. В одной хибаре парни вырвали страницы и пустили их на туалетную бумагу. Когда китайцы пришли забрать журналы и обнаружили их разбросанными по земле, измазанными дерьмом, они чуть с ума не посходили. Всю «казарму» вывели на покрытую льдом реку и заставили стоять по стойке смирно несколько часов. Некоторые упали – и так больше и не встали.
Вскоре после этого, когда лютый холод прошел, но на улице еще было дико холодно, каждого, кто мог ходить, отправили на ежедневные занятия на открытом воздухе. Объяснили, что занятия, продолжавшиеся от двух до шести часов, – это часть их «перевоспитания», и чем быстрее они выучат свой урок, тем быстрее они вернутся домой, к своим семьям. Каждый день несколько рот отправлялись к открытым сценам, с которых обличали и разоблачали западный капитализм, империализм и эксплуатацию «пролетариата». Раз за разом им читали лекции о том, как на их фундаментальные права посягнули интернациональные корпорации и империалистические правительства. Коммунизм, говорили им, освободит их от ярма капиталистического гнета.
Первые лекции читал тучный, вспыльчивый товарищ Сунь, плюющийся сердитыми тирадами против Соединенных Штатов и культуры капитализма. Отец Капаун слушал его шумные проповеди, затем спокойно вступал с ним в дискуссию и опровергал его тезисы один за другим. Сунь отвечал ему криком и прыжками злого примата, но Капаун сохранял спокойствие.
– Когда Господь велел нам любить врагов наших, – говорил он солдатам, – вряд ли он имел в виду товарища Суня.
Китайцы заметили упрямство Капауна, но не стали распылять свою злость прилюдно. Вместо этого они утащили двоих его сокамерников в неприметную хибару на холме и там пытали их. Подвешенных за кисти офицеров заставили подписать документ, который утверждал, будто отец подрывает «учебную программу». Другие офицеры ждали, что документ используют против капеллана на суде, но никакого суда не состоялось. Говорили, что китайцы боятся влияния Капауна, что если его накажут за разговоры, против них поднимется весь лагерь. Однако позже, когда священника поймали за воровством заборных досок, его раздели по грудь и заставили стоять на холоде несколько часов.
В марте у Капауна распухла нога – доктор Андерсон диагностировал тромб. Силы священника увядали, но он все равно сумел сколотить распятие для утренней службы на Пасху. Неделю спустя у него появилась дизентерия, затем сильная пневмония. Его колотила лихорадка, он впал в горячку. Соседи беспомощно наблюдали за приступами адского смеха и беседами с жителями его родного города.
Однако лихорадка спала, и Капаун, кажется, пошел на поправку, когда однажды в хибару вошла охрана с носилками. Им приказано было забрать его в «госпиталь». Офицеры не видели в этом никакого смысла – разве что командование лагеря хотело его убить. Они вступили в перепалку с охранниками.
– Он идет! Он идет! – кричали солдаты на офицеров.
Не желая стать причиной неприятностей у товарищей, отец Капаун знаком показал, что покинет дом, и попросил друзей сообщить его родным, что он умер «счастливой смертью».
Когда китайцы запустили свою кампанию по индоктринации, особое внимание они уделили офицерам. Вдобавок к занятиям они нагрузили их литературой, в том числе такой, как «Упадок и провал американского капитализма», «Манифест коммунистической партии» и «Жизнь Карла Маркса». Дабы гарантировать, что они их действительно изучают, офицеров заставляли читать произведения вслух в присутствии наставников. Когда на улице стало чуть теплее, китайцы расширили программу и на солдат. В середине весны они предложили тюремной роте Тибора – трем с половиной сотням людей – выбрать одного, который представлял бы их интересы в так называемом «комитете мира».
Этот представитель должен был посещать встречи с солдатами из других рот, чтобы обсуждать с ними, как положить конец войне, а заодно и другие важные вопросы. Раз уж он будет работать непосредственно с начальством лагеря, он получает право озвучивать любые недовольства или требования своих товарищей. Китайцы настаивали на том, что это честь – «бороться за мир».
Когда солдаты запротестовали, китайцы назначили несколько офицеров и капралов-американцев, которые навещали солдат и убеждали их, что, мол, да, китайцы просят несколько больше, чем положенные по уставу имя, звание и порядковый номер, но с ними все равно можно сотрудничать и в их личном деле это никак не отразится.
Никто в хибаре Тибора не хотел попасть в «комитет мира». Попахивало все это. Но один паренек, всеми, кстати, любимый, из соседнего дома, восемнадцатилетний рядовой Клод Бэчелор заявил, что возьмется за это дело. Тибор не очень хорошо знал Клода, но слышал, что тот помогал товарищам в самые лютые морозы, а значит, он тут не только о себе печется.
Клод Бэчелор был абсолютно неконфликтным парнем, которого отчислили из гимназии в Кермите, штат Техас, игравшем на трубе в военном оркестре до того, как его отправили в Японию, а затем Корею. Несмотря на то что он был довольно разговорчивым и любопытным от природы, Клод никогда не сталкивался с какой-либо политической догмой, тем более конфликтующей с его типично американским воспитанием. Однако же после того, как его выбрали в комитет, Тибор и другие стали замечать, что парень стал больше времени проводить в китайском штабе. Вначале никто не подозревал его в стукачестве. Наоборот, ему удалось добыть больным ребятам побольше лекарств и внимания персонала. Тибор не считал его предателем – в конце концов, в комитете было еще двадцать узников.
И вот в июне Клод просит Тибора и товарищей подписать так называемое «письмо мира». Письмо требует от Соединенных Штатов убраться из Северной Кореи и предоставить Китаю место в ООН. Клод объяснил, что желает парням только добра и что их подписи помогут им быстрее добраться домой.
Тибор изучил бумагу. Там был длинный список имен – странно, кажется, здесь почти все американские офицеры. Тибор сказал Клоду, что хотя он и жил в Америке всего полтора года, ничего против нее он подписывать не будет. Клод подчеркнул, что никто не собирается настраивать солдат против Штатов. И все же Тибор не подписал документ, на что Клод отреагировал совершенно спокойно.
Через некоторое время Клод стал возвращаться с заседаний комитета с конфетами и сигаретами. Он с радостью делился ништяками с соседями, но вскоре прошел слух, будто сам рядовой Бэчелор получает кое-что получше. Кто-то видел, как он выходит из центральных ворот без сопровождения охраны, и обвинил его в том, что тот сдался «красным». Клод, впрочем, не скрывал своих отношений с китайцами и говорил, что хотя его и интересовали «прогрессивные» идеи, коммунистом он не был. Он просто хочет, чтобы война поскорее закончилась – тогда все наконец-то смогут вернуться домой.
Товарищ Лю представился начальником американской секции лагеря, хотя Тибор и его друзья считали, что этот парень на самом деле заведует лагерем целиком. Точно сказать они, впрочем, не могли, поскольку китайцы утверждали, что их система считала всех людей равными, и ни один человек не мог быть выше по рангу другого. Все были «товарищами», равными по статусу и важности; отличались только обязанности. Никто из солдат в это не верил, но притворялись, будто уважают порядок, и обращались к Лю и другим офицерам «товарищ такой-то» и «товарищ сякой-то». Сомнений, однако, не было: Лю – человек, с которым надо говорить, если проблемы у тебя, а также человек, с которым ты неизбежно увидишься, если у китайцев проблемы с тобой.
Лю был выше и шире в плечах, чем другие китайцы. Его теплые, овальные глаза и мягкая, чистая кожа говорили о смешанном происхождении. Кто-то говорил, что отец у него был французом, но это была только догадка. Однако Лю был красив, как никто другой из китайских офицеров, и говорил на, по меткому выражению Дика Уэйлена, на «королевском английском». Ходил слух, что у него есть дипломы Гарварда и Беркли. Если что-то его расстраивало в речах или поведении пленников, он этого никогда не показывал. Всегда оставался тихим и спокойным, даже когда узники открыто ему не повиновались.
