Зачитывается приговор. Его заключительные слова звучат примерно так: «…заслуживает быть приговоренным к высшей мере наказания — расстрелу. Принимая во внимание чистосердечное признание и тот факт, что проступок совершен впервые, суд считает возможным приговорить такого-то к заключению сроком на десять лет. Но, учитывая военное время, суд постановляет отложить применение приговора до окончания войны и направить такого-то в штрафную роту».
В рядах штрафников (их тогда считали на сотни тысяч) можно было смыть свою вину только кровью. Погибнешь — сам виноват, будешь ранен и выживешь — пожалуйста, обратно на фронт, но уже в обычную часть, не штрафную. Большинство штрафников погибало, потому что их бросали в самые опасные места, из них, между прочим, составлялись целые корпуса и даже армии.
Тот суд в зале училища расстрелом не завершился, но так случалось далеко не всегда. И часто после приговора осужденных расстреливали прямо перед строем сослуживцев или же перед строем тех частей, какие оказывались под рукой. Высшая мера наказания была и высшей воспитательной мерой.
Перенял Сталин у фюрера еще и виселицы. На них казнили немецких военнослужащих и прислуживавших им во время оккупации полицаев из местного населения, то есть советских граждан. Вешали в людных местах, на городских площадях, в присутствии войск и населения. Так, например, в декабре 1943 года газеты сообщали, что такую казнь в Харькове наблюдали более 40 тысяч человек. Вскоре после освобождения от блокады Ленинграда в городе состоялась такая же публичная казнь. В цепь охранения были выделены военные моряки. Многие мои сослуживцы по команде, но с большой охотой отправились на это мероприятие, от которого я воздержался. Мне это удалось, потому что я был старшиной и пользовался некоторой свободой по сравнению с рядовыми.
По-моему, самым страшным в армии и на флоте был так называемый СМЕРШ — «Смерть шпионам» — организация по типу тогдашнего НКВД (КГБ, ФСБ). Ее бесчисленные откормленные и наглые сотрудники день и ночь следили за всем личным составом — от последнего рядового до генералов и маршалов. Их боялись все. Как и на гражданке, они часто высасывали из пальца якобы преступные дела, чтобы показать свою необходимость и пользу, а главное, чтобы не загреметь на фронт самим. Жили они безбедно и себя под пули и бомбы не подставляли. А. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» подробно описал эту организацию, жертвой которой он стал в самом конце войны. Кстати, такой порядок был заведен тоже по немецкому образцу, там глаза и уши фюрера были повсюду и тайно осуществляли всеохватную слежку, в том числе и в армии. Так по обе стороны необъятного фронта существовали абсолютно схожие карательные организации, на которых держалась вся власть Гитлера и Сталина.
Рука подлинного мастера может всего в нескольких словах описать такое явление, про которое обычный человек с его возможностями должен толковать долго и подробно, чтоб другие поняли. Вот всего несколько строк из Солженицына все про тот же СМЕРШ или армейскую контрразведку:
«На одиннадцатый день после моего ареста три смершевца-дармоеда, обремененные тремя чемоданами трофеев больше, чем мною (на меня за долгую дорогу они уже положились), привезли меня на Белорусский вокзал Москвы. Назывались они спецконвой, на самом деле автоматы только мешали им тащить тяжелейшие чемоданы — добро, награбленное в Германии ими самими и их начальниками из контрразведки СМЕРШ 2-го Белорусского фронта, и теперь под предлогом конвоирования меня отвозимое семьям в Отечество. Четвертый чемодан безо всякой охоты тащил я, в нем везлись мои дневники и творения — улики на меня.
Они все трое не знали города, и я должен был выбирать кратчайшую дорогу к тюрьме, я сам должен был привести их на Лубянку, на которой они никогда не были (а я ее путал с министерством иностранных дел).
После суток армейской контрразведки; после трех суток в контрразведке фронтовой, где однокамерники меня уже образовали (в следовательских обманах, угрозах, битье; в том, что однажды арестованного никогда не выпускают назад; в неотклонимости десятки), — я чудом вырвался вдруг и вот уже четыре дня еду как вольный, и среди вольных, хотя бока мои уже лежали на гнилой соломе у параши, хотя глаза мои уже видели избитых и бессонных, уже слышали истину, рот отведал баланды, — почему ж я молчу? почему ж я не просвещаю обманутую толпу в мою последнюю гласную минуту?..»
Легко ли сегодня говорить правду о войне? Всю правду. И кто осмелится? Нужно время, оно придет. Оно наступает. Но с каким трудом! Случайно или нет, главная книга об Отечественной войне 1812 года написана была Львом Толстым через полвека после нее. То есть когда живых свидетелей уже почти не осталось. Даже в те времена едва ли было возможно сразу после войны, по ее горячим следам, кровавым и грязным, сказать всю правду о ней (ту, что сказал Толстой в «Войне и мире»), в том числе и о подлинном ее характере, о победе не царя, а народа, не режима с его и тогда одуряющей идеологией, а вечно живого патриотизма. Без всей правды о Великой Отечественной войне 1941–1945 годов не будет договорена до конца и правда о ее зачинателях — Сталине и Гитлере, а без этого дальше жить нельзя. Чего стоят беснующиеся сталинисты и нацисты в России, вошедшей в XXI век…
Может быть, вся эта правда должна начинаться не с фронта, а с тыла? Мне война запомнилась не только событиями, относящимися к военной службе, но и теми пусть даже эпизодическими впечатлениями, которые связаны с жизнью сугубо штатских людей. Все они по-своему были воинами и страдальцами. Во всяком случае, больше страдали от голода, чем те, кто был в армии и на флоте. Голод в тылу косил людей с еще большей силой, чем пули на фронте.
Беспредел и бесправие сталинского режима в мирное время были в годы войны возведены не просто в главный закон жизни (так уже и обстояло дело после Октября 1917 года), а признаны священным и неприкосновенным правом властей: ничего не поделаешь, война!.. Колонны и эшелоны беженцев (миллионы, десятки миллионов!), оставлявших свои родные гнезда, свои деревни и города, превращенные в пепелища. Ничего не стоящие деньги, продовольственные карточки и пустые магазины. Бесконечные составы товарных вагонов, до предела забитых людьми и ползущих по одному маршруту не днями, а неделями. Санитарные поезда, которых было никак не меньше, чем воинских эшелонов. Кошмарные вокзалы с их вечным сумасшедшим столпотворением. Бледные, худые, изможденные люди. Болезни, грязь, вши, редкие санпропускники. Дети, подростки, женщины и старики — главная трудовая опора страны в те годы. На заводах и фабриках, в колхозах и совхозах… Вместе с воинами они жертвовали собой, своим здоровьем. Недоедали, голодали, надрывались, тяжко болели, страдали и умирали от тоски по своим родным, сражавшимся на фронте, от неизлечимого горя по убитым и пропавшим без вести. В моей большой родне первой жертвой войны стал в самом ее начале муж родной сестры моей матери, военный летчик. Его жена и теща (моя бабушка Настя) находились в эвакуации на Урале с двумя крохотными дочками погибшего в бою единственного кормильца. Известие о его смерти совпало с тяжкой болезнью малышек, которые скоротечно скончались от дифтерита. Бабушка, в последний раз поцеловав еще не остывших малюток, повесилась. Так одна военная смерть потянула за собой сразу три на гражданке…
Вскоре все ужасы войны пришли и в Германию, особенно после того, как ее начали регулярно бомбить, и тут же закачался и начал падать культ бесноватого фюрера. Но у нас такого не случилось: над всеми нами и над всем военным ужасом возвышался по-прежнему неколебимо ГУЛАГ. Вспомним, что у нас он был свой, родной, общенациональный в «дружной семье советских народов», а у Гитлера — в основном для военнопленных и иностранных рабов, согнанных с оккупированных Германией земель.
Но вернемся к Великой Отечественной войне после столь краткого упоминания о ее тыле. По-моему, армия и война — это две самые чудовищные глупости, до которых додумалось человечество за всю свою историю. Не собираюсь обосновывать эту мысль, поскольку вообще об армии и войне все уже давно поведал людям Я. Гашек в романе о бравом солдате Швейке. Я полностью согласен с ним, что армейский неистребимый идиотизм — понятие вневременное и наднациональное. Даже большевики с их дьявольской «революционной» изворотливостью не смогли ничего привнести от себя в армейский идиотизм, хотя и пытались (комиссары, ленинские комнаты и т. п.), ничего у них не вышло…
Кстати, роман Гашека — это никак не развлекательное чтиво, он снимает все наслоения лжи (причем многовековые!) с военной тематики в литературе, начиная с культа героизма и риска, национализма и верноподданничества… В наше время его дело продолжил В. Войнович в своем романе об Иване Чонкине, солдате Великой Отечественной войны. В жанре художественной прозы его у нас с трудом, но все же опубликовали, а вот написать о том же самом языком историка или публициста (и при этом еще издать написанное!) в нашей стране до сих пор едва ли возможно. Я хотел бы поделиться кое-какими воспоминаниями из своих военных лет, но боюсь, что флотская специфика сузит изложение и его смысл. Поэтому я хочу поделиться с читателем несколькими цитатами из мемуаров своего друга, известного нашего поэта Давида Самойлова. Познакомился с ним в 50-е годы во время совместной работы над переводом стихотворного сборника прославленного чешского поэта Витезслава Незвала и часто встречался с Давидом до тех пор, пока он не перебрался в Прибалтику. У нас было немало общего в жизни и отношении к ней, мы не раз вспоминали военные годы и не расходились во мнении о том времени.
