От изнасилованных монахинь Калло переходит к убитым или уводимым в рабство крестьянам, к путникам, наткнувшимся на лесную засаду, ограбленным ради выгоды и зарезанным ради развлечения. Затем, по приказу генерала, наступает заслуженное наказание (Калло, видимо, забывает, что генералы нередко бывали пособниками солдат, что к грабежам, поджогам, убийствам не всегда приводила анархия — к ним прибегали и умышленно, из стратегических или политических соображений.) Наказаниям проштрафившихся солдат Калло посвящает пять своих лучших гравюр. На первой их только пытают на глазах у большой толпы. Но это лишь начало. Перейдя ко второй, в центре листа мы видим величественный дуб, на ветвях которого висит, уже обмякнув, двадцать один труп. На приставной лесенке стоит двадцать вторая жертва, которую вот-вот вздернет палач; стоящий тремя-четырьмя ступеньками ниже монах подносит к лицу приговоренного распятие. У подножия лесенки второй монах напутствует двадцать третьего; двадцать четвертый играет в кости на перевернутом барабане с несколькими алебардистами, а на переднем плане еще один монах беседует с двадцать пятым. Вдалеке виднеются палатки бивуака, а на среднем плане на фоне неба щетинятся пики двух пехотных полков.
На следующей гравюре два мушкетера, с пучками лент на коленях мешковатых коротких штанов, целятся в привязанного к столбу преступника. За столбом валяются три или четыре трупа, а с еще одним арестантом, который скоро свалится рядом с ними, говорит монах — по остроконечному капюшону мы узнаем капуцина. За сценой наблюдают несколько офицеров и тощая охотничья собака.
На следующем листе монахов еще больше: они готовят целую группу приговоренных к той же казни, какую уже терпит их товарищ — его сжигают заживо. Их вина — святотатство; это они подожгли те церкви, которые еще пылают на заднем плане. Рифмованную подпись Калло завершает двустишием, достойным попасть в одну из «Поучительных историй» Джейн и Энн Тейлор:
Mais pour punition de les avoir brulez,
Us sont eux-mesmes enfin aux flammes immolez[65].
После чего мы переходим к самой изощренной и самой невозмутимо-страшной из всех пяти гравюр — к колесованию на высоком помосте voleur inhumain[66]. Палач занес лом, чтобы перебить ему голень; с другой стороны колеса к обнаженной жертве наклоняется священник в биретте, прикладывая маленькое распятие к запрокинутому лицу и неслышно молясь под непрестанные вскрики казнимого. На углу помоста аккуратной кучкой, будто оставленная купальщиком, который вот-вот вернется, лежит одежда и широкополая шляпа жертвы.
От казней Калло переходит к действиям небесного правосудия. На первом из трех посвященных этой теме листов мы видим, как несколько искалеченных ветеранов ковыляют по дороге на своих обрубках. На втором изображена приятная загородная прогулка во время перемирия. Местная армия распущена, закон и порядок временно восстановлены. Безработные и не имеющие на что жить солдаты вынуждены просить милостыню. Но их mendicite faict rire le passant[67], и кое-кто из них уже умирает на обочине. Более драматичный исход представлен на следующей гравюре. Разъяренные крестьяне мстят своим разорителям: кучка солдат попала в устроенную крестьянами засаду и гибнет в жестокой резне. В центре гравюры — полуобнаженное тело пехотинца: с него уже сняли рубашку и камзол. Над ним стоят два крестьянина: один стягивает с него сапоги, другой большим цепом безостановочно молотит труп — в припадке скопившейся против всех солдат ненависти, в безумной и бессмысленной попытке отомстить — пусть лишь символически и уже мертвой плоти — за все ужасы, пережитые в течение долгих лет войны.
Этим вечером молотильщик вернулся к семье, в разоренную лачугу, конечно же, торжествуя. Спина сгибалась под грузом трофеев — двадцать фунтов муки, две-три рубашки, пусть разодранных и окровавленных, но вполне еще годных, целый окорок, пара сапог, два пистолета и фляжка спиртного. После заката устроили пир; все село радовалось и надеялось. Казалось, мир наступит чуть ли не со дня на день; солдаты исчезнут, кошмар прекратится. Но молотильщик и его односельчане были жалкой несмысленной деревенщиной; им было невдомек, что в сотнях миль к западу, в Париже, два человека, один — одетый в пурпур, другой — в серую ветошь, работают, работают день напролет и до глубокой ночи ради того, чтобы мир не настал, солдаты не разошлись, кошмар не кончился. К 1633 году, когда Калло нарисовал сухой и бесстрастный портрет «Человека с цепом», Тридцатилетняя война прошла ровно половину своего пути. Оставалось еще пятнадцать лет miseres et malheurs[68].
Здесь нужно вернуться к тем политическим и военным событиям, которые послужили непосредственной причиной несчастий и бедствий в начале 1630-х годов. В первые недели 1631 года Густав Адольф наконец клюнул на золото, выжатое Ришелье из доведенных до отчаянья французских крестьян, и согласился на условия кардинала. По Барвальдскому трактату короля Швеции нанимали не столько «эспадой» всеевропейского боя быков, сколько «бандерильеро» и «пикадором». У Ришелье и отца Жозефа не было ни малейшего желания увидеть гибель габсбургского чудовища, тем более — от рук протестантского матадора. Густаву предстояло обескровить и изнурить — не только быка, но и себя самого и всех протестантов. После чего Франция вышла бы на арену и заняла всю ее целиком. В прошлом веке политику сталкивания своих противников лбами применял Ватикан, натравливавший Карла V на врагов католического единства, то есть на протестантов, а протестантов — на врага папской власти, то есть на Карла V. Политика это была остроумная, но вряд ли самая привлекательная для французских налогоплательщиков или немецких жертв солдатской жестокости.
Заряженный французскими деньгами, Густав рвался в бой; но протестанты и в первую очередь Иоганн-Георг, могущественный саксонский курфюрст, пока что не торопились к нему примкнуть. С началом военной кампании 1631 года Тилли выдвинулся в северо-восточную Германию и в конце марта уничтожил шведский гарнизон в Новом Бранденбурге. Две недели спустя Густав взял Франкфурт-на-Одере и, по принципу око за око, убил ровно столько католических пленных, сколько Тилли вырезал шведов. Тем временем помощник Тилли, Паппенгейм, осадил Магдебург. 10 мая город был взят штурмом, подожжен, в резне погибла большая часть более чем тридцатитысячного населения. Католическая Германия звонила в колокола, пела Те Deum и напивалась за здравие своих победоносных героев. Протестанты кипели ненавистью, выражать которую мешал страх перед императором и неверие в военные таланты Густава. В победном упоении Фердинанд совершил ошибку: он категорически отверг просьбу Саксонии об отмене Реституционного эдикта и вторгся во владения курфюрста. Тут Иоганн-Георг наконец-то решил объединиться со шведами. Тилли провел два безрезультатных сражения с Густавом и, оторвавшись от него, пошел на Лейпциг. Густав начал преследование и 17 сентября вынудил его принять сражение под Брейтенфельдом, в котором разбил его наголову. От Лейпцига шведы двинулись в юго-западном направлении — в Рейнскую область — и там, в той части Германии, которую несколько лет обходили стороной ужасы войны и оккупации, устроили себе роскошную зимовку, а их вождь тем временем сбивал победоносных ныне протестантов в Евангелическую лигу под шведским контролем.
Между тем Валленштейн из своих дворцов в Праге и Гитчине отправлял к победителю одного секретного гонца за другим, предлагая Густаву союз в целях создания новой и большей Германской империи: объединенная железом под диктатурой двух величайших полководцев современности, она будет свободна от французского, испанского и габсбургского влияния. Об этой грандиозной, безумной мечте годом раньше он говорил с отцом Жозефом — и вот настал благоприятный, предвещенный звездами час, когда ее, быть может, удастся осуществить. Но Густаву не захотелось вступать в союз с человеком, без зазрения совести предававшим своих старых друзей и снисходительного повелителя, и он вежливо отклонил предложение из Богемии. Вопреки своим планам, Валленштейну пришлось сохранить сомнительное подобие верности императору.
В марте 1632 года Густав выступил против Баварии. На реке Лех имперские армии были еще раз разбиты; Тилли получил ранения, от которых вскоре и умер. Шведы заняли Аугсбург и Мюнхен, и крестьяне, которых за несколько лет до того тирания их собственного правительства довела до безрезультатного восстания, теперь оказались во власти вражеской армии.
В отчаянии император был вынужден — как и предсказывали отец Жозеф и планеты — снова обратиться к Валленштейну. Тот вышел из затвора и за несколько недель, благодаря одной магии своего имени, набрал большую армию разноплеменных наемников — шотландцев, венгров, немцев, ирландцев, хорватов, поляков, испанцев, итальянцев — сплошь профессиональных солдат без работы и сплошь равнодушных к знамени, будь то Лев, Лилия или Орел двуглавый, равнодушных ко всему, кроме надежды на жалованье, грабежи, женщин и службу под началом умелого и до сих пор удивительно удачливого полководца. Четырнадцать лет войны, а перед тем — долгий период перевооружений, породили по всей Европе целый класс военных авантюристов — безземельных, бездомных, бессемейных, избавленных от любых природных уз, от религии и совести, не знающих иного ремесла, кроме войны, и непригодных ни к чему, кроме разрушения. Этим людям Тридцатилетняя война казалась обидно короткой. Они поставили на нее все, и любой намек на мир приводил их в такое же смятение и бешенство, как епископов — отделение церкви от государства, а фабрикантов — закон об ограничении детского труда. В 1648 году, когда наконец был подписан Вестфальский мир, многие армии взбунтовались, и лишь с огромным трудом полководцы уговорили их смириться с fait accompli[69]. Демобилизацию пришлось растянуть на несколько лет; но она все равно шла со скрипом — многие наемники так и не сумели заново встроиться в общественный механизм и по-прежнему, но уже в качестве бандитов, сутенеров, профессиональных убийц, вели паразитическое существование, к какому привыкли за долгие годы войны.
