Вполне подходящее слово для описания характерных для Монтаны духовных томлений, в которых стремление к свободе и гибкости сочетается с ортодоксальной строгостью и приверженностью традиции. В конце концов, коренной житель Монтаны всегда ценил гибкость, свободу и независимость. В этом штате до последнего времени не было ограничения скорости на трассах, что демонстрирует, с какой неохотой местные жители воспринимают любые указания сверху. Неудивительно, что представители образованного класса с бунтарскими наклонностями готовы обрести здесь свой духовный дом.
Только ведь Монтана – это не страна чудес, где последователи нью-эйдж могут наконец расслабиться. И не калифорнийское побережье с лесами вместо вилл. Суровый климат Монтаны отнюдь не способствует расхлябанности и экспериментам. Местные писатели могут прослезиться, повествуя о косяках форели, но в рыбаках их восхищает именно дисциплина, четкость и слаженность действий. Именно ставшие классическими традиции, бесконечные повторения и безропотное следование веками выверенным правилам вызывают их восторг.
Норман Маклин и Уоллес Стегнер совсем не похожи на прокуренных шестидесятников или ньюэйджеров. Местные жители с пренебрежением относятся к суетливым дилетантам, которые приезжают на несколько дней непринужденного общения и бегут обратно в город, как только небо затянет тучами. Из тех, кто покупает здесь дачи, примерно половина продает их через несколько лет, осознав, что строгое величие отпускается здесь по замороженной цене. Коренные и желающие стать коренными жители Монтаны стараются отмежевываться от тех, у кого нет настоящей грязи на ботинках, кого ни разу не лягала лошадь и кто не пробыл здесь достаточно, чтобы прочувствовать тоску одиночества. Это по-прежнему штат ранчо и грузовичков, а не обществ трансцендентной медитации. Даже преподаватели писательского мастерства приезжают сюда, потому что хотят жить среди нормальных, близких к земле людей.
Есть в здешнем характере еще одна черта, противостоящая расхожему прекраснодушию, и ярче всего она проявляется, когда обитатели Монтаны говорят о своих связях с землей. Становится понятно, насколько здешний дух укоренен в чем-то вполне осязаемом. В разговорах местных о чувстве дома слышаться отголоски почвенничества и местечкового национализма, более характерного для Европы, нежели для Штатов. Такие скрепы пестуют консерваторы, да чуть не реакционеры, и основываются они на той предпосылке, что привязанность человека к конкретному пейзажу сильнее и глубже, чем рациональный подход и возможность выбора. Такие связи крепятся годами страданий, поколениями, увлажнявшими землю потом и кровью. Консерватизм происходит здесь от недоверия к переменам и всему, что может изменить ландшафт или характер любимого места. Коренные жители Монтаны считают необходимым упомянуть в разговоре, сколько они здесь прожили и как давно обосновались здесь их предки.
Но и местные, и залетные любят Монтану главным образом за то, что здесь нет ничего самого передового и новейшего. Это не Калифорния или Нью-Йорк. Это неторопливое место, где всяческие нововведения тормозятся суровым климатом, удаленностью и традициями. Местная литература имеет элегический характер и тесно связана с писателями прошлого. Здесь расширению предпочитают углубление. Вместо того чтобы перебирать места и занятия, из года в год монтанцы делают одно и то же, а разнообразию укладов и стилей предпочитают несколько устоявшихся традиций. Жизнь в таком удалении предполагает отказ от возможностей хорошо зарабатывать и познать все многообразие большого города. «На ранчо нет корпоративной лестницы», – пишет Скотт Хиббард в антологии «Пространства Монтаны». «Став хозяином ранчо в 25, через полвека вы будете делать, в сущности, то же самое, за те же деньги». Однако местные жители, похоже, готовы к таким компромиссам, не без оснований полагая, что возможности и развлечения восточного и западного побережий не восполнят нерасторжимых и глубоких связей, которые человек приобретает, укоренившись в таком месте.
Вот почему термин «флексидокс» так уместен в Монтане. В нем прослеживается двойственная природа здешней духовности, которая начинается с гибкости и свободы, с желания забыть про начальство и жить самостоятельно и автономно. Но в ней же содержится противоположный импульс, движение в сторону ортодоксии, в котором проявляется стремление сделать основой духовности вполне осязаемую реальность, вековые устои, и связи, которые зиждутся на более глубоких вещах, нежели рациональный подход и возможность выбора.
А разве не то же стремление уравновесить свободу приверженностью корням лежит в основе духовных запросов образованного класса? Этот класс сформировался в борьбе против главенства предшествующей элиты. Начиная с 1950-х годов книги и фильмы, на которых учились его представители, выступали против конформизма, единоначалия и слепого повиновения. Провозгласив свободу и равенство, представители образованного класса выработали правила экспрессивного индивидуализма. Им удалось разрушить старую иерархическую пирамиду. Они выработали характер, в котором желательными, даже обязательными достоинствами считаются стремление к новизне, расширение собственного «я» и личностный рост.
В результате реформ, начатых преимущественно образованным классом, люди стали пользоваться большей свободой выбора. У женщин появилось больше вариантов трудоустройства и личной жизни. У различных этнических групп появились возможности выбора школы для своих детей и клуба для взрослых. Свобода выбора торжествует повсюду от цельнозерновой буханки на фермерском рынке до партнера в постели.
Однако если всмотреться повнимательней в сегодняшних представителей образованного класса, легко заметить, что свобода выбора – это уже не альфа и омега. Свобода духа может обернуться духовной леностью, осознанная религиозность – показной набожностью, а приверженность идеалам нью-эйдж может привести к отчаянному самолюбованию. Ниспровержение авторитетов привело не к рассвету новой эпохи, но к вызывающей тревогу утрате веры в общественные установления, сумятице в духовной сфере и социальным потрясениям. Поэтому, взглянув на сегодняшних бобо, вы увидите, как они пытаются восстановить прервавшиеся связи.
Это видно в пенсильванском Уэйне, где знающие толк в потреблении бобо закупают деревенскую мебель, навевающую воспоминания о традициях, обычаях и старинной простоте. Это видно и в вермонтском Берлингтоне, куда образованные и состоятельные переехали в поисках тесных социальных связей, возможных только в маленьких городках. Это видно и в выборе направлений для отдыха – бобо все чаще тянет в места, где жизнь коренного населения течет в соответствие с традициями и древними установлениями. Это видно и в Монтане, куда жители больших городов приезжают в поисках места, которое они могли бы называть своим домом.
Заядлые сторонники прогресса бобо оказались духовными реакционерами. Они тратят уйму времени на поиски простых радостей и жизненной мудрости, которой носителям традиционных ценностей как будто вполне хватает, в отличие от качующих за удачей и новыми возможностями бобо.
Перед образованным классом встает вопрос: как усидеть на двух стульях? Можно ли держаться корней и быть при этом свободным? Ведь представители образованного класса и не думают отказываться от свободы личного выбора и возвращаться в мир подчинения и зависимости. Никто не собирается откатываться назад и уступать завоевания культурной и социальной революций, столько сделавших для расширения личных свобод. Бобо хотят найти путь примирения. Но на этом пути им придется ответить на следующие вопросы: можно ли по-прежнему поклоняться Господу, если ты сам для себя решил, что многое из того, чему учит Библия, сегодня не годится? Нужно ли воспитывать в себе чувство к малой родине, зная, что ты наверняка уедешь, если тебе предложат работу поинтереснее? Получится ли установить традиции и упорядочить свою жизнь, если твой внутренний императив подталкивает тебя к постоянным экспериментам? Я уже говорил о крупных примирительных проектах, предпринятых бобо, но совместить несовместимое в духовной сфере сложнее всего. Бобо пытаются построить крепкий дом обязательств на шатком фундаменте выбора.
Когда представители образованного класса заново открыли для себя всю ценность локальных привязанностей и жизненно важную роль, которую глубокие связи играют во внутренней жизни каждого, книги и статьи о сообществах и гражданской взаимопомощи, о воссоздании структур, с помощью которых люди поддерживают друг друга и находят свое место в обществе, полились рекой. Одной из наиболее взвешенных работ стала книга Алана Эренхольта «Потерянный город», вышедшая в 1995 году. Среди прочего Эренхольт вспоминает сплоченное сообщество одного из районов Чикаго 1950-х, вспоминает с любовью, но без сквозящей ностальгии. Такие рабочие и мелкобуржуазные районы сегодня служат образцом для многих наших сограждан, стремящихся к возрождению общинных ценностей. К примеру, в приходе церкви Св. Николая на юго-западе Чикаго дети свободно бегали из дома в дом, и всегда находилось, кому за ними присмотреть. Летними вечерами все высыпали на улицу, чтобы поболтать с соседями и перекинуться шуткой с прохожими. За покупками ходили чаще всего в семейные магазины, одной из которых была мясная лавка Бертуччи. Ник Бертуччи был хорошо знаком с большинством своих клиентов, которые собирались в его лавке, чтобы обменяться свежими сплетнями. Близлежащая фабрика Nabisco обеспечивала работой многих жителей района, и бывало, что в одном цеху работало до трех поколений одного семейства. Район был преимущественно католический, и большинство жителей по воскресеньям ходили на мессу в церковь Св. Николая. Локальные связи были крепки. Когда местного жителя спрашивали, откуда он, то вместо того, чтобы ответить – из Чикаго или даже с Юго-Запада, он говорил: «Я с угла Пятьдесят девятой и Пуласки». Это во многом был удивительный район, и жители вспоминают о нем с любовью.
