class="p1">Я не знала о том, что творится на белом свете. На допрос меня все еще не вызывали. Но по злобным окрикам надзирателей и страшной суматохе, доносившейся из тюремного коридора, я поняла, что происходят массовые аресты. Прижав ухо к двери, я ловила каждый звук. Казалось, будто толпы людей бегают днем и ночью по деревянным лестницам и галереям. Слышался звон ключей: вероятно, приводили все новых и новых заключенных. Когда утром нас выводили на несколько минут во двор, мы видели на первом этаже арестованных женщин, а на втором – мужчин. Они стояли лицом к стене. После полудня движение в коридорах становилось оживленнее. Слышался грохот открываемых дверей, топот ног, грубые окрики эсэсовцев, удары, сыпавшиеся на заключенных. Иногда множество людей спускалось вниз с верхних этажей. Тогда мы не знали, что всех их отправляли в Кобылисы на расстрел.
Июньской ночью 1942 г. вдруг резко отворилась дверь нашей камеры и надзирательница с порога крикнула: «Пополнение!». При тусклом свете загоревшейся лампочки мы увидели молоденькую девушку с большими испуганными глазами. Надзирательница громко хлопнула дверью, заперла ее на замок и железную задвижку. В коридоре щелкнул выключатель, и камера снова погрузилась в кромешную тьму. В мгновение ока мы вскочили. Новенькая стояла где-то у двери. Вдруг оттуда раздался стон: «Меня казнят!».
За последние полгода осадное положение объявлялось уже вторично, все новые и новые отряды чешских патриотов гибли от рук нацистских палачей. Но детей – детей же не казнят! А новенькая еще совсем ребенок! Мы начали успокаивать девочку, говоря, что ее просто пугают. Девчурка свалилась на койку, которую мы освободили, и жалобно произнесла: «Я голодна».
По утрам нам выдавали по маленькому кусочку черного тюремного хлеба. Люди в тюрьме голодали. К полудню у нас не оставалось ни крошки. Давно минули первые дни заключения, когда я не могла и думать о еде. И теперь нам нечем было накормить девочку. А завтрак – только через пять часов. Она горько плакала, повторяя две фразы: «Меня казнят!» и «Я голодна!».
Страшно волновалась и Блажа, она боялась, что ее также может постигнуть участь многих погибших патриотов. В эту ночь мы не сомкнули глаз.
Девочке – ее звали Ева Кирхенбергрова – не было и шестнадцати лет. Ее привели в тюрьму в легком костюмчике, в туфлях на босу ногу. Она дрожала от холода. Ева рассказала, что каждый день по радио, а также в расклеенных на перекрестках извещениях нацисты сообщали имена чехов, казненных якобы за одобрение покушения на Гейдриха. Девочка запомнила только одно имя – писатель Ванчура. Я не поверила. Это казалось неправдоподобным! Нацисты ищут участников покушения, продолжала Ева, но пока безрезультатно. Люди тревожатся за свою жизнь: гестапо устраивает облавы и массовые аресты. Уходя утром на работу, человек не знает, вернется ли он домой.
Можно ли верить девочке, не преувеличивает ли она? Мне казалось, что ее фантазия рисует все в слишком мрачных красках. Ева рассказала, как она очутилась в тюрьме. К ним в дом иногда приходил мужчина, его настоящего имени она не знала. Оказалось, что его разыскивает гестапо. Первой арестовали невесту этого человека. Ей обещали свободу, если она сообщит, где скрывается жених. Невеста молчала. Но когда к ее груди приставили револьвер, она сообщила, что жених находится в квартире Евы. К ним нагрянули нацисты, схватили этого мужчину и мать Евы. А за ней пришли на работу – в мастерскую по ремонту чулок.
Начало светать. Под окном беззаботно запел черный дрозд. Он, видимо, хотел утешить узников.
В половине шестого начиналась обычная тюремная жизнь. В коридоре слышался шум воды: коридорные наливали ее в железные ведра. Мы слышали скрежет тяжелых посудин – их волокли по полу. Надзиратели с грохотом отпирали камеры. До нас доносились голоса рапортующих заключенных.
В каждой камере стоял овальный жестяной таз для умывания и коричневый глиняный кувшин для питьевой воды, которую приносили коридорные. Узницы старались набрать воды и в глиняные кастрюльки. Но далеко не все надзирательницы позволяли делать это. Если же чистой воды не хватало, узницам приходилось умываться из унитаза.
Заключенные все делали молча; никто не смел рта открыть.
Мы познакомили Еву с тюремными порядками, чтобы по возможности уберечь ее от издевательств и побоев, которыми надзирательницы и эсэсовцы награждали заключенных при малейшей ошибке.
В тот день в нашу камеру привели еще одну женщину. Звали ее Амалка. Она была дворником в пражском районе Страшнице, на Чернокостелецкой улице. Теперь нас стало четверо в маленькой, рассчитанной на двоих камере. Амалка была тоже очень взволнована – гестаповцы и ей пригрозили казнью. Какая-то женщина донесла нацистам, что Амалка одобрительно отозвалась о покушении на Гейдриха. Мы все жили в постоянном страхе. Я терзалась думами о Юлеке, не решаясь, однако, с кем-либо поделиться своей тревогой.
Наконец меня вызвали на допрос. Сердце мое замирало: может быть, я узнаю о судьбе Юлека! Но что хотят от меня нацисты? Что им известно обо мне? Что будет со мной? В любом случае я должна скрыть от них свою тревогу.
Длинным темным коридором надзирательница привела меня к массивной двери. Там, вытянувшись в унылый ряд, стояли заключенные лицом к стене. Меня поставили рядом с ними. Никто из нас не смел шевельнуться, переступить с ноги на ногу, открыть рот. Я украдкой присматривалась к стоявшим рядом людям, но знакомых не заметила. В конце коридора у стены кто-то сидел на полу. Я посмотрела вниз. И вдруг увидела Юлека! Очевидно, он был в очень тяжелом состоянии, если ему позволили сидеть. Это действительно Юлек, живой! Я впилась глазами в его прекрасное, благородное лицо. Бледность резко контрастировала с черной бородой и темными волосами. Но глаза! Хотя они и глубоко запали, но смотрели необыкновенно живо. Наши взгляды встретились. Быстро и, как мне показалось, весело он заморгал, на висках появились маленькие веерочки морщинок: Юлек как будто улыбался. Я не могла оторвать от него глаз. Медленным движением, чтобы не привлечь внимания стражи, он сжал пальцы в кулак: «Будь мужественной», – говорил этот жест. Страх, который я испытывала еще несколько минут назад, исчез бесследно. Такое происходило не только со мной. Усилия нацистов запугать в большинстве случаев были безуспешными. Когда узников вызывали на допрос, а возможно, и на смерть, они, конечно, волновались. Но стоило заключенному очутиться в коридоре, где плечом к плечу у стены стояли его товарищи по несчастью, как страх исчезал, чувствовалась сила коллектива. В коридорах, откуда узников ежедневно увозили во дворец Печека, в концентрационный лагерь, на суд
