Для некоторых современность была обретением власти, освобождением, увлечением. Другие восприняли ее и продолжают воспринимать как принуждение, вторжение и разрушение. По мере распространения западной современности по другим уголкам земли все это повторяется. Программа модернизации была просветительской и в конечном счете содействовала человеческим ценностям, но она также была агрессивной. В XX столетии некоторые из людей, испытавших современность в первую очередь как насилие, становились фундаменталистами.
Некоторые из нас замечали, что жизнь без тени неестественна, и пытались заняться ее реконструкцией на рациональный западный манер: Фрейд с его психоанализом, еще радикальнее – Юнг, прямо выступивший на защиту мифа. Но объяснить – не значит восстановить равновесие, потому что исправить цивилизацию – все равно что исправить дерево, это делается топором. Зло, против которого мы сегодня выступаем в бой, можно для краткости назвать «мусульманским фундаментализмом» или фазой ислама, вступившей в конфликт с фазой христианства, но в действительности мы воюем против собственной тени, в которую первым запустил чернильницей еще Лютер, приняв ее за черта. Цивилизация – змея, которая проползла по кругу и вступила в схватку с собственным хвостом, легендарный зверь Уроборос из рукописей средневековых алхимиков – мы должны помнить об этом в час воздаяния.
Мы сидим у костра над лесным озером в Вермонте, как сидели не раз раньше, как сидели другие до нас, и Нью-Йорк с Вашингтоном кажутся отсюда такими же призраками, как Кабул, Пешавар или даже Ксанаду хана Хубилая, представший глазам Марко Поло. Внезапно одна из нас начинает говорить неестественным голосом пророчицы, Кумской Сивиллы, преображенным накипевшими слезами. Она говорит о мире, который миновал безвозвратно, о войне, которая теперь никогда не кончится, и о страхе, который никогда не отступит. Вместе с другими я машинально киваю, потому что еще минуту назад думал то же самое. Но на смену этой приходит совсем другая мысль, которой я пока не даю права голоса: ничего не изменилось, мир остался таким же, каким был до этих обрушенных башен и пылающего Пентагона. Изменились мы, прозрев ценой этой многотысячной гибели, но прозрение станет полным лишь тогда, когда мы сами себе в этом признаемся. Мы проснулись на войне, в которой нам никогда не увидеть полной победы, но поражение слишком возможно, если ненависть, приоткрывшая нам в сентябре свое искаженное лицо, найдет приют и в наших душах. Ненависть легко поселяется на площади, где вчера жила любовь, ей не нужно особого ордера.
В эти роковые дни Всемирную паутину облетело стихотворение Уистана Хью Одена, посвященное началу Второй мировой войны, «1 сентября 1939 года», с его пронзительной завершающей строкой: «Мы должны любить друг друга или умереть» – оно странным образом под стать нынешним событиям. Поэт вскоре спохватился, что мы ведь все равно должны умереть, и исправил соответствующим образом, но получилось уже совсем глупо, и тогда он проклял свой шедевр, обозвав его «лживым». Но стихотворение выжило и говорит с нами как с современниками, поверх сомнений автора:
...
Мы должны любить друг друга или умереть.
Мир, в котором мы живем, мы воспринимаем через призму стереотипов – в литературе этот прием называется литературным штампом, но, поскольку мир не сводится к литературе, в жизни стереотипов гораздо больше, чем на бумаге.
Различные виды психотерапии используют стереотипность человеческого мышления в так называемых ассоциативных опросах: человеку называют слово с тем, чтобы он, не раздумывая, назвал другое: рыба – птица, свобода – рабство, гвоздь – молоток. Смысл такой проверки заключается в том, что у нормального человека многие точки в мозгу как бы соединены накоротко, раз и навсегда, благодаря чему в ряде жизненных ситуаций, в том числе и в критических, он может принимать решения без лишних раздумий. Испытуемый, который на «гвоздь» ответит «корова», а на «свобода» – «подосиновик», с нашей точки зрения мыслит ненормально. Жесткость ассоциаций заложена как принцип во многие психологические тесты, в том числе на определение умственного коэффициента.
Но у этого полезного душеустройства есть дурная изнанка – и даже не одна. Во-первых, стереотипы, когда они применяются не к вещам, а к людям, представляют собой главный компонент расизма, национализма и других видов ксенофобии, ненависти к чужому и непохожему. Во-вторых, стереотипный образ мышления – корень конформизма, отношения к существующим условиям жизни как к чему-то раз и навсегда данному и не подлежащему изменению. Общество, целиком отданное во власть стереотипов, особенно подкрепленных авторитетом власти, приходит в застой – и термин знакомый, и за примером ходить недалеко.
Существуют, однако, категории людей с ослабленным чувством стереотипа – большинство из них приносит бесспорный социальный вред, но некоторые – неоценимую пользу. Примеров можно привести много: подростки, профессиональные революционеры, социальные реформаторы, талантливые ученые, мыслители и художники. Но самую большую группу составляют, конечно же, душевнобольные, и многие из предыдущих примеров частично с этой группой совпадают. Сегодня мы поговорим о поэзии и безумии.
Начну с отрывка из любопытного письма, который я почерпнул из статьи Алекса Бима «Общество сумасшедших поэтов», опубликованной в журнале Atlantic.
...
Как вы думаете, может ли человек вроде меня, многократно двинутый, баллотироваться на выборный пост и победить?.. Я имею в виду пост сенатора штата от моего округа в Саут-Энде, Бэк-Бей в Бостоне, и от Роксбери, где ваш сын, и так далее. Сейчас его представляет ничем не примечательный республиканец. Его соперник – стандартный демократ-партиец, без шанса на победу. Я буду баллотироваться как демократ, и если смогу выйти вперед в очень трудных первичных выборах, то разгромлю республиканца. А потом передо мной откроются перспективы, когда я засяду в бостонском штатном Капитолии на моей работе за 5 тысяч в год, которая обходится в 10. Прошу вашего совета.
Автор этого письма – Роберт Лоуэлл, видный американский поэт середины XX столетия. Письмо замечательно тем, что автор написал его в стенах психиатрической лечебницы Маклин в Массачусетсе. Не менее интересен и адресат, который в это время находился в вашингтонской психиатрической больнице Сент-Элизабет, – это поэт Эзра Паунд, один из столпов американского модернизма, который был арестован за сотрудничество с итальянским фашистским режимом и провел в Сент-Элизабет четырнадцать лет. Неизвестно, что он ответил Лоуэллу, и ответил ли вообще.
Поэты, конечно же, сами по себе – одна из излюбленных мишеней стереотипа. В России такой стереотипный ярлык – это прежде всего алкоголизм, от Аполлона Григорьева до Сергея Есенина и дальше. В Великобритании и Америке поэзия ассоциируется в первую очередь с безумием, что можно подтвердить массой прецедентов – на ум приходит, конечно же, судьба выдающегося романтика и мистика Уильяма Блейка. По странному стечению обстоятельств, примерно в середине XX века настоящая эпидемия душевных заболеваний поразила в США практически целое поэтическое течение, школу так называемой «исповедальной поэзии». В том же Atlantic’e я обнаружил опубликованную в 1965 году статью Питера Дейвисона «Безумие в новой поэзии», где душевное заболевание рассматривается уже просто как компонент творчества.
Оставляя в стороне таких видных пациентов, как Джон Берриман и Теодор Ротке, я хочу, вслед за Алексом Бимом, сосредоточить внимание на бостонском очаге, то есть на самом Роберте Лоуэлле и двух его знаменитых поклонницах и ученицах, Сильвии Плат и Энн Секстон. Все они прошли через горнило Маклина – если и не самой лучшей, то уж наверняка самой элитарной психиатрической больницы США, где на протяжении многих десятилетий поправлял душевное здоровье цвет Новой Англии.
Роберт Лоуэлл как раз и был отпрыском одного из виднейших бостонских родов. Он стал провозвестником послевоенного возрождения американской поэзии, которая, после поколения Паунда, Элиота и Фроста, некоторое время пребывала в летаргии. Ранняя поэзия Лоуэлла отличается филигранной формой и обилием литературных аллюзий. Тем поразительнее был перелом в его творчестве, ознаменованный сборником «Уроки жизни»: Лоуэлл перешел на свободный размер и разговорный язык, его главным предметом стала обыденная жизнь и собственная психика – предметом тем более необычным, что Роберт Лоуэлл был психически болен, в прямом медицинском смысле.
Периодически Лоуэлл впадал в так называемые маниакальные состояния, необыкновенное возбуждение, сопровождаемое симптомами бреда. В таком состоянии он мог признаться в вечной любви бортпроводнице и в желании немедленно начать с ней новую жизнь, а однажды прочел лекцию, восхваляющую Гитлера. В такие периоды он исчезал из повседневной жизни и удалялся в стены психиатрической лечебницы.
