Однако в скором времени Салаберри растолковал мне, что трудность состоит не в том, чтобы получить убежище, а в том, чтобы добиться американской визы.
Мне же нужно было обязательно побывать в США.
— В подобных случаях, — заявил он, — янки при выдаче визы ставят определенные условия.
Должен признаться, что этот солдафон без обиняков сказал, о чем идет речь. Правда, говоря об этих оскорбительных, по его мнению, требованиях, он чувствовал себя неловко.
Салаберри периодически вылетал в Майами за визами. В одну из таких поездок он поставил вопрос обо мне. Было решено, что ЦРУ через Салаберри пришлет мне несколько пачек специальной бумаги для тайнописи. Обращению с бумагой меня должен был научить
Салаберри или лицо, которое его сменит. Мне предстояло записывать все добываемые сведения, а Бонифасио отвозить их в Майами и получать для меня новые инструкции.
Было также решено, что спустя несколько месяцев, когда я попрошу политическое убежище в посольстве Уругвая, мне будет выдан билет до Монтевидео и деньги. О других деталях мне ничего не говорили.
В числе требуемой от меня информации были списки специалистов из социалистических и капиталистических стран, их биографические данные, а также данные об организациях, где они работали, и какие функции они там выполняли. ЦРУ интересовали также подписанные соглашения по техническому сотрудничеству и планы на будущее. От меня требовали сведения, какие технические нужды кубинское правительство намерено удовлетворить в первую очередь и в работниках каких специальностей ощущается наибольший дефицит. Наконец, я должен был сообщать фамилии тех специалистов из капиталистических стран и международных организаций, которые с симпатией относились к Кубе и хотели бы там работать.
Таким образом, у меня не было выбора: если я откажусь от этого предложения, то не получу въездную визу в США. А получить визу в другую страну было почти невозможно. Кроме того, возникал вопрос об оплате авиабилета до Монтевидео. Остановка в США была для меня практически обязательна.
Однажды с Кубы выехала группа лиц из числа тех, кто укрывался в одном из посольств, и у некоторых из них не оказалось американских виз. Их отправили в пересыльный лагерь в Техасе. В 1964 году пять или шесть человек из этой группы все еще находились в этом лагере.
Салаберри должен был вернуться в Уругвай, а Бонифасио отправился в Майами за инструкциями.
После его возвращения я некоторое время занимался передачей запрошенной информации, а затем «решил» попросить убежище.
Я был уверен, что американцы постараются продержать меня еще какое‑то время на Кубе, и поэтому торопил события, объяснив Бонифасио, что за мной установлена слежка и что, если в посольстве укрыться невозможно, мне придется попытаться бежать на катере, на котором сотрудники Хусеплана выходят в море на рыбную ловлю.
Я знал, что Бонифасио поставлен в известность об обещании, которое мне дали Пуртшер и Микале. Если он сообщит, что я срочно нуждаюсь в убежище, то получит визу без всяких трудностей.
Вот так я и оказался в багажнике старого «плимута». Позже Микале мне рассказал, что незадолго до его командировки на Кубу к нему с неофициальным визитом явился сотрудник внешнеполитического отдела посольства США в Уругвае, некий Флорес. Он попросил Микале во время своего пребывания в Гаване осторожно выяснить, кто среди кубинских официальных лиц и специалистов готов сотрудничать с разведслужбами США или, на худой конец, бежать с Кубы и стать дезертиром революции.
Конечно, просьба эта была высказана весьма деликатно, Флорес говорил, что делает это из чисто личных побуждений, во имя «вклада в борьбу свободного мира с коммунизмом». Он делал упор на то, что не хочет ставить вопрос официально, дабы не создать проблем для Уругвая, который поддерживает дипломатические отношения с Кубой, и еще потому, что в Уругвае отдельные слои населения симпатизируют кубинской революции «благодаря кампании обмана, развязанной коммунистами».
— Вы, Микале, никоим образом, — говорил Флорес, — не должны рассматривать мою просьбу как вмешательство в дела третьих стран, это просто моя личная просьба о содействии.
В Монтевидео Микале охарактеризовал меня как человека, разочаровавшегося в революции и готового в любой момент покинуть страну.
Похоже, что это и положило начало целой цепи событий, сделавших меня агентом ЦРУ, — агентом, который уже через несколько месяцев начал работать в Уругвае против этой страны.
Что за дьявольский микроклимат царил в этом особняке, приспособленном уругвайцами для тех, кто попросил у них убежище. Здесь собрались отбросы дореволюционного общества: сводники, шулера, гомосексуалисты, проститутки, воры, мошенники, убийцы, заплечных дел мастера, батистовцы. Все они перемешались в отвратительном клубке. Хотелось мне того или нет, но я был одним из них. Еще одним представителем люмпена.
Среди них можно было встретить адвоката или врача, изо всех сил старавшихся сохранить профессиональное достоинство. Можно было наблюдать, как какой‑нибудь пузатый старикашка строит из себя «респектабельного торговца», бежавшего от «красного террора». Тщетные потуги. И адвокат, и врач, и торговец не могли скрыть своего истинного положения.
Здесь находились и «революционеры» — «фиделисты без Фиделя». Какой патетический провал!
Какие напрасные усилия, чтобы сохранить видимость революционной фразы, хотя в этом уже не было никакого смысла.
Всеми презираемые, они пытались оправдать свое присутствие в посольстве будущей борьбой за «национальные идеалы». Неважно, насколько они были в этом искренни. В глубине души они чувствовали, что стоят на краю бездны, куда попадут вместе с батистовцами и эксплуататорами и начнут танцевать под дудку ЦРУ.
Через месяц после того, как я укрылся в посольстве, в Гавану прибыла еще одна уругвайская делегация, в составе которой были генералы Олегарио Магнани и Сантьяго Помоли. Вместе с ними снова приехал доктор Ромеро. Уртиага был снят со своего поста, его заменил Сулей Айяла Кабеда. Сразу же стало приниматься меньше просьб о предоставлении убежища.
Я рассчитывал, что попаду в США дней через тридцать. Однако возникли трудности из‑за большого числа скопившихся в посольстве лиц, да и с визой произошла задержка. Это нарушило мои планы. Только в июне 1963 года я смог, наконец, вылететь в Майами. Сколько кошмарных историй пришлось пережить за эти семь месяцев ожидания! Только после отлета в Майами я смог, наконец, вздохнуть с облегчением.
В Майами я познакомился с миром эмиграции. Те же «эмиграционные чиновники», то же убежище, те же полные ненависти лица. Они ненавидели Кубу, ненавидели янки, ненавидели мир, ненавидели самих себя. И ненавидели жизнь. Наиболее разумные пытались забыть о прошлом и действовали так, будто они иммигранты, заново начинающие жизнь. Возможно, только эти и добьются чего‑либо в жизни, по крайней мере, своего скупого личного счастья. Другие же будут вариться в собственном соку, пока им не станет совсем худо, хуже даже, чем эмигрировавшим после 1917 года в Париж русским аристократам, которые в ливреях швейцаров в ресторанах все еще бормотали о реванше.
Но вот начались допросы. Продолжались они два месяца. Иногда допросы происходили на военно — воздушной базе в Опалока, иногда в самом помещении эмиграционного бюро. Bсe знали, что допросы ведут агенты ЦРУ, но американцы любят конспирацию, и людей, ведших допросы, они называли «эмиграционными чиновниками».
С двумя из этих «чиновников» я встречался ежедневно. Один — кажется, его звали Карлос Фуэнтес — был грубым и невежественным человеком, типичным «ковбоем». Он говорил по — испански с явно американским акцентом, хотя его латиноамериканское происхождение не вызывало сомнений. Он задавал прямые и резкие вопросы. Будучи промозглым реакционером, он, видимо, надеялся, что грех его латиноамериканского происхождения в этом расистском мире могут искупить его «заслуги».
Другой, Вэн Дурен (Чет), был то ли директором, то ли заместителем директора эмиграционного бюро в Майами. Образованный, элегантный, хитрый, он был, вне всякого сомнения, выпускником одного из университетов Восточного побережья. Он напускал на себя вид человека терпимого, прогрессивного, восприимчивого к разного рода идеям. Во всем зле, существующем в Латинской Америке, считал он, виновны продажные правительства и реакционные американские диплома — ты. Это был образ американского либерала, веру в существование которого нам стараются внушить.
Вэн Дурен даже высказывался о Фуэнтесе презрительно, но спустя какое‑то время стало совершенно ясно, что работают они в одной упряжке. Их якобы существующие разногласия были чистой фикцией, говорилось о них только из тактических соображений. Позднее я понял, что американцы являются фанатическими приверженцами этого полицейского рычага, основанного на противопоставлении «добра» и «зла».
