— Посол, господин Иден, что коммивояжер… Если товар добротный, то и относятся к нему соответственно… А у Криппса вряд ли есть для нас добротный товар…
Иден поморщился и тут же начал снова:
— Но России и Англии угрожает один и тот же «bad man»…
Иден пугал нас немцами, как пугают Бабой Ягой непослушных детей, ибо в английских сказках «злой человек» — «bad man» — нёс примерно ту же функцию. Надо сказать, что, несмотря на удачный ответ насчет отсутствия «товара» у Криппса (а таким товаром для внешнего мира мог быть только мир, на что бритты не шли), Иван Майский интересы Родины отстаивал вяло — сказывались устоявшиеся связи и привычки, нажитые за много лет жизни в Лондоне. Но тут и он не выдержал:
— Не могу согласиться с вами, господин Иден, в части рассуждений о «bad man»… Я не вижу причин для неизбежного столкновения СССР и Германии!
— А СССР и Японии? — не отставал Иден. — Вы действительно будете дружить? Не означает ли ваш пакт с ней прекращение помощи Китаю?
И Майский оказался опять на высоте:
— Господин Иден! Не следует стараться вычитать в пакте с Японией больше, чем там есть. В последнее время каждая крупная дипломатическая акция СССР сопровождается тучей фантастических слухов, толкований и обсуждений… Проходит время, туча рассеивается, пыль оседает и действительность оказывается иной.
Майский говорил это до «рижско-нью-йоркской» провокации Юнайтед Пресс в начале мая, но ведь и в апреле таких провокаций хватало. Все «слухи» рождались не сами по себе! Их заказывала, конечно же, Золотая Элита Мирового Зла. Иден, впрочем, старался зря — Майский оказывался все более фигурой второго ряда. Более важным был Деканозов в Берлине, а важнее всего — Гитлер в Москве, в кресле у камина на сталинской даче через неделю после аудиенции Майского у Идена.
И поэтому не сбывались надежды англичан и на другие провокации… 8 мая 1941 года Вышинский принял югославского посла Гавриловича и устно передал ему правительственное сообщение о необходимости ликвидации посольства… «Нет никаких правовых оснований для дальнейшей деятельности в СССР Югославской миссии», — говорилось в нем. В тот же день подобную вербальную ноту получил и бельгийский посланник — «в связи с тем, что Бельгия в настоящее время не является суверенным государством», а также представитель Норвегии.
* * *
СО ВРЕМЕНИ визита фюрера в Москву прошло всего ничего — какой-то месяц, но расчеты англосаксов на русско-германский конфликт сгорали пламенем нефтяных пожаров на саудовских промыслах, подожжённых диверсантами Фельми и Гроббы. И всё более тяжёлым становилось положение в Ливии и Египте не немцев, а англичан.
Новый Четверной пакт был и для Лондона, и для Вашингтона супербомбой, но у них ещё оставалась надежда, что всё ограничится союзом на бумаге. Мало ли кто и чего когда подписывал! Поэтому к резким демаршам по отношению к Москве в англосаксонских столицах прибегать не стали. Газеты шумели, но в меру — «свободной» прессе порекомендовали не усердствовать. Золотая Элита предпочла выждать и попытаться русских и немцев друг от друга все же отделить.
Молотов преодолел свой «германский» скептицизм, и Сталин в начале двадцатых чисел мая имел с ним серьёзный разговор:
— Вячеслав, время начинает работать на тех, кто будет пользоваться им без проволочек.
Молотов не ответил, не зная, к чему клонит вождь, а Сталин пояснил:
— Войну мы, похоже, от наших границ отвели… Немцы теперь воюют в Африке, но ты понимаешь, что значит накопить огромную массу войск и оружия и держать ее в бездействии? Обрушить всё на Африку и Ближний Восток он не может — это значит бить из пушки по воробьям… Надо думать о будущем…
— И что из этого следует? — подал голос Молотов.
— Из этого следует, что тебе следует в ближайшее время снова ехать в Берлин и ещё — в Рим.
— И в Рим?
— Да, и туда… Мацуока добрался туда вон из какой дали для того, чтобы порастабарывать с новыми союзниками, а Муссолини теперь нам тоже вроде союзник… Так что надо знакомиться с ним и нам.
— Только мне или тебе — тоже? — прищурился Молотов.
— Вначале — тебе… Но вот что… Когда у нас в этом году день флота?
Всесоюзный День Военно-Морского флота СССР был установлен решением Совнаркома и ЦК в 1939 году и отмечался в последнее воскресенье июля.
Молотов посмотрел на календарь и сказал:
— 27 июля…
— Ну, вот и пригласишь его с Чиано в Севастополь на военно-морской парад… К помпе специально по поводу высоких гостей мы непривычны, а тут как раз всё будет одно к одному.
— И вы в Севастополе будете?
— Буду! Давно я не был на Чёрном море… Так что запрашивай «товарища» Риббентропа и господина Чиано — думаю, они тебе в гостеприимстве не откажут, и отправляйся.
Сталин ничего не прибавил, и Молотов думал, что разговор закончен, но Сталин вдруг пристально, но как-то тепло посмотрел на него и сказал:
— И вот что, Молотштейн… Ты понимаешь, как всё это важно? Ты пойми, Вячеслав, мы не просто выигрываем лишний мирный год… Мы выигрываем будущее, потому что мы в следующем году выполним третью пятилетку и начнём четвёртую. Но главное — уже ясно, что мы выполним третью! И после этого мы — непобедимы! И мы зажмём эту белую сволочь по всему миру… Гитлер, конечно, не лучший союзник… Но другого-то нет! Этот, похоже, о народе, о государстве все же беспокоится, а не о собственном кармане… И смотри, тоже смог организовать свой народ за короткое время. И ведёт его за собой… Была большая коммунистическая партия, и не стало её — смылись! Нет, Вячеслав… Не с Рузвельтом же нам новый мир строить — для людей, а не для буржуев!..
Молотов молчал, а Сталин голосом непривычно добрым спрашивал:
— А, Вяча? Ты что-то вроде приуныл, а у нас дел полно… Что молчишь?
Молотов действительно молчал, но, если бы он мог плакать, он сейчас заплакал бы… Сталин коснулся того, что за годы государственной рутины как-то смазалось, потускнело. А ведь они жили не для себя — для народа. А что могло быть дороже людям, чем мир и труд?
И что могло быть более ненавистно, чем Мир и Труд, Золотому Капиталу?
Молотов смотрел на Сталина, и взгляд его тоже постепенно теплел. И он ответил:
— Товарищ Сталин! Уныние бывает, но проходит… Готов работать и делать всё, чего требует момент.
* * *
И ПОД самый конец мая Молотов отправился с двойным визитом: в Берлин и затем — в Рим.
Германия встречала его приветливо — не так, как в первый раз. Впрочем, и время года было другое — весна, а не осень. Этой весной 41-го в Мюнхене уже вторым изданием (первое быстро разошлось) вышла книга Карла Хаусхофера «Континентальный блок. Центральная Европа — Евразия — Япония».
«Из эпохи расцвета викторианской мировой империи, — писал в начале книги Хаусхофер, — доносится до нас предостерегающий голос империалиста Гомера Ли — автора знаменитой книги о делах англосаксов. В этой книге относительно мнимого расцвета Британской мировой империи можно прочитать, что в тот день, когда Германия, Россия и Япония объединятся, будет днём, определяющим судьбу англоязычной державы, гибелью богов».
Хаусхофер, давно близкий к фюреру, проводил всё ту же идею — для создания устойчивого и справедливого миропорядка народы мира должны противодействовать политике англосаксонской (и в первую очередь — американской) гегемонии. А противодействовать ей можно лишь при объединенных усилиях рейха, СССР и Страны восходящего солнца…
Книга заканчивалась так:
«1941 год, согласно дальневосточному знаку зодиака, — „год змеи“; затем 1942 год — „год лошади“, которая могла бы снова вытащить на сухое место многое из того, что сегодня стоит еще на зыбкой почве».
Генерал-геополитик имел взгляды не просто дельные — сейчас они могли стать практической программой действий. И такую программу можно было выработать даже без знакомства с книгой Хаусхофера.
Молотов имел конкретные указания от Сталина — что надо сказать в Берлине и Риме. Но его задача сильно облегчилась тем, что, пока он добирался до Берлина, Рузвельт 27 мая 1941 года провел свою очередную «беседу у камина». Впервые к этой эффективной форме радиообращения к нации он прибег 12 марта 1933 года — тогда США трещали по швам, и умная часть Золотой Элиты пришла к выводу, что с массой иногда приходится обращаться не как с быдлом, а как с равной себе, то есть — снисходить до объяснений.
Уметь произносить речи обязан каждый политикан. А Рузвельт и Черчилль были политиканами как-никак выдающимися. И уж что-что, а речи произносить умели. Рузвельту это давалось тем проще, что ему вообще требовалось лишь читать то, что подсовывали спичрайтеры из группы Ричарда Гилберта, где особенно выделялись Джон Гэлбрейт и Гриффит Джонсон-младший… Последний глянец наводили, впрочем, «ближние» евреи — драматург Роберт Шервуд и Сэмюэль Розенбаум.
