Или вообразите себе положение человека, на первый взгляд, далекого от толпы, вполне достойного, образованного, даже пишущего, но лишенного полновесного Дара – если он страстно полюбил, например, выдающуюся скрипачку. Как ему жить мирной семейной жизнью, когда ее Дар будет постоянно нависать над бедной головой и напоминать, что у кое-кого Дара нет. Можно, конечно, найти внутри себя жабу и задушить ее. А можно написать статью, в которой усомниться вообще в привилегиях музыканта-исполнителя в нынешней ситуации, когда искусство возвращается к своей прямой обязанности – обслуживать миллионеров, и любой «лабух» всего лишь приправа к пищеварению на банкете, дрессированная обезьяна. Блеснуть образованностью, помянуть музыкантов прошлого вроде Гайдна и Моцарта, которые, дескать, тоже служили пищеварению богатеев – «забыв» при этом, что Гайдн и Моцарт служили королям и князьям, а не охреневшей от пожирания мира буржуазии. То есть как бы легко и ненавязчиво щелкнуть «по носу» своей подружке (не воображай, дорогая!). И что? Утолит ли тем самым этот человек свои мучения? Никоим образом – все останутся на своих местах: красавица скрипачка на своем романтически-господском, буржуи на своем, а утомленные музыкальные критики, мечтающие о дне, когда наконец закроются к матери все эти филармонии, – на своем.
К традиционным способам жизни культуры добавляются условно новые, но при этом и прошлое никуда не девается. Одни пианисты играют перед жующими миллионерами, другие нет, и никто не лучше и не хуже никого, и ни один вид культурного бытия не отменен. Пелевин пишет о вампирах и оборотнях, а писатель Г. Ананьев недавно выпустил в издательстве «Граница» книгу в четырех томах под названием «Орлий клекот». Читатель, представь себе этот орлий клекот в четырех томах и не грусти: Божий мир так велик и разнообразен, в нем сохранен даже такой редкий вид внеприродной жизни, как советская литература. А в Венеции соорудили выставку машин Леонардо да Винчи – по его рисункам и чертежам, огромная выставка дивной архаичной механики, смотри и любуйся на пра-велосипед, пра-самолет… И жующие миллионеры тут ни при чем. У культуры какой-то свой, не механический, не четко-прикладной к действительности и времени путь, и здешние «господа» – какие-то совсем другие, чем реальные заправилы и хозяева бренной жизни. Их невозможно свергнуть.
Ничего не выходит! Господа никуда не деваются и даже подвинуться не хотят! Ведь у закона «все, что возвышено, – должно быть унижено», есть четкое продолжение.
Все, что унижено, – должно быть возвышено.
И ругающие Островского и Бомарше режиссеры вынуждены ставить те же самые, «господские» пьесы, потому что зритель на другие ходит неохотно. И приходится писать книги о тех же самых господах, потому что даже ругань на них бодро покупается. И немного растерявшие аудиторию филармонии через некоторое время будут переполнены. И дошедшая до черты исчезновения фигура поэта возобновится с такой силой, о которой мы сейчас и не подозреваем.
И постепенно понимаешь, в чем обреченность «людей толпы» и почему они ничего всерьез противопоставить господам не могут: они им жутчайшим образом завидуют и сами хотели бы стать господами. Они не построят «новой культуры» – безымянной, абсолютно массовой, функционирующей по-новому. Они, если дать им волю, построят обезьяний остров для слуг и служанок, переодетых господами, и будут воспроизводить все то же самое, только с собой в главной роли! Они сами хотят звенеть личным именем и ставить толпу в позу подчинения. Если массы бессознательно желали иметь своих «агентов» в культуре и продвинуть через них свои настроения, действительность эти мечты опровергла. Агенты сами через какое-то время заражаются «господскими» настроениями и хотят того же самого. Покушаются на господский трон, только с негодными средствами. Переплавляют свою естественную любовь к господам в искусственную, натужную ненависть. Требуют от господ подвинуться, а не то… А что – «а не то»? Режиссер Кирилл Серебренников рассердится на плохого драматурга Шекспира и ставить его больше не будет? Ну мы прямо обрыдаемся все…
Игра в «возвышение-унижение» культурных авторитетов и занятий – неизбежна и закономерна, особенно при каждой крупной смене облика жизни. Хроническое (боюсь, что субстанциальное) отсутствие меры и вкуса в России, конечно, часто придает этому достаточно невинному занятию раздражающий колорит. Что касается настоящей культурной революции, при которой бы сменился сам тип культуры, то ее основных признаков пока не видно. На наш век филармоний хватит.
Эдельвейс русской литературы[1]
«Какое очарование души увидеть среди голых скал, среди вечных снегов, у края холодного мертвого глетчера крошечный бархатистый цветок – эдельвейс, – пишет в своих “Воспоминаниях” Тэффи. – Он говорит: “Не верь этому страшному, что окружает нас с тобой. Смотри – я живу”… Милое, вечно женственное! Эдельвейс, живой цветок на ледяной скале глетчера! Ничем тебя не сломить. Помню, в Москве, когда гремели пулеметы и домовые комитеты попросили жильцов центральных улиц спуститься в подвал, вот такой же эдельвейс – Серафима Семеновна – в подполье под плач и скрежет зубовный грела щипцы для завивки над жестяночкой…
Такой же эдельвейс бежал под пулеметным огнем в Киеве купить кружева на блузку. И такой же сидел в одесской парикмахерской, когда толпа в панике осаждала пароходы.
Мне кажется, что во время гибели Помпеи кое-какие помпейские эдельвейсы успели наскоро сделать себе педикюр…»
Даже переписывать эти ласковые, насмешливо-нежные слова – одно удовольствие. Они глубоки и умны. И при этом нисколько не агрессивны. Тэффи не говорит миру – Господи, какая ж это гадость из тебя вышла, и какой ужас мне, тихому Божьему человеку, и всем нам, кротким, душевным, жалостливым, жить здесь. Названная многими исследователями «единственной в истории литературы писательницей-юмористкой», Тэффи просто поет свою очередную ладную песенку. Найдя в мире то, на чем глаз отдыхает, что душу успокаивает, веселит и радует – милых женских «эдельвейсов». Всех этих Зоечек, Симочек и Катенек, чудесных российских дамочек дореволюционных лет издания, которых смела железная метла истории и которым осталось жизни – в миниатюрах их богини. Недаром они обожали ее.
«Здравствуйте! Ну! Что вы скажете за мое платье?»
Но, собственно говоря, и сама Тэффи – удивительный «эдельвейс» русской литературы. Среди суровых, бородатых, идейных вдруг вырос эдакий цветочек, красавица-умница, франтиха, брови полукружьем, глаза огромные, волосы пшеничные, на гитаре играет и песенки поет. Это в начале прошлого столетия было редкостью, прелестью – девушка с гитарой.
К мысу радости, к скалам печали ли,
К островам ли сиреневых птиц —
Все равно, где бы мы ни причалили —
Не поднять мне тяжелых ресниц.
Все ценили – даже Николай Второй и Ленин. Все печатали, звали, ждали в гости, улыбались при встрече. Дурного слова никто не оставил. Беспримерный талант и беспримерная жизнь Тэффи заключают в себе словно бы какую-то надежду (ведь и звали ее – Надежда), вот будто где-то в плотном, жестоком, грубом облике мира дырочка завелась, и оттуда – теплом тянет, светом что-то посверкивает, что-то там нежное, трогательное, чудесное…
«Неживуч баран. Погибнет. Мочало вылезет, и капут. Хотя бы как-нибудь немножко бы мог есть!.. А шерстяной баран, неживой зверь, отвечал всей своей мордой кроткой и печальной:
– Не могу я! Неживой я зверь, не могу!
И от жалости и любви к бедному неживому так сладко мучалась и тосковала душа…»
Так что же, наша Тэффи – это весть из царства души?
Подождите. Не надо торопиться. Не так все просто.
Жизнь Тэффи оказалась долгой (1872–1952), творчество – постоянным, наследство – обширным (более полутора тысяч рассказов, очерков, новелл, а также стихи и пьесы). Щедро и доброкачественно исполненное бытие – но в «малых формах». «Большие формы» Тэффи искренне смешили.
«Как, должно быть, скучно писать роман!
Во-первых, нужно героев одеть – каждого соответственно его положению и средствам. Потом, кормить их, опять-таки принимая во внимание все эти условия. Потом, возить по городу, да не спутать – кого в автомобиле, кого на трамвае…
Как тяжело на протяжении пятнадцати печатных листов нянчиться со всей этой бандой! Обувать, одевать, кормить, поить, возить летом на дачу и давать им возможность проявлять свои природные качества.
Хлопотная работа. Кропотливая. Хозяйственная…
Недаром теперь в Англии романы пишут почти исключительно женщины. Считают, что это прямой шаг от вязания крючком».
Единица жизни – один день. Единица творчества – то, что можно за этот день написать, запечатлев его живое дыхание, проблески мысли, накат впечатления. У Тэффи, конечно, есть вещи, которые за один день не напишешь – хотя бы великолепные «Вспоминания», но и они составлены из кусочков-камешков, самодостаточных фрагментов-звеньев. Возиться с бандой героев и одевать-обувать ее на пятнадцати листах Тэффи была не в состоянии – самые лучшие певчие птицы не поют сутками.
